– А в чем, вы меня извините, мне признаваться? – едва слышно спросил Кириак, на что Подметкин лишь развел руками.

С Луны, что ли, брякнулся? Да тут всякая страничка (и он бережно поднял и столь же бережно опустил на стол толстенную папку) сколько уже лет против тебя криком кричит! Можно прочесть. Вот, к примеру: профессору Войно не ты ли, батя, давал установку на внедрение христианских идей в медицину? В Ташкенте дело было. А проповедь про так называемого мученика Георгия не ты ли говорил, имея в виду, что напрасно наша власть ведет антирелигиозную политику, все равно-де ей христианства не одолеть? В Котельничах говорил, о чем есть письменные показания священника Ивана Овчинникова и внедренного в церковную среду нашего сотрудника-разведчика, ввиду обострения классовой борьбы скрывающего до поры свое подлинное имя и подписывающегося вымышленным: «Орел». А церковному старосте Ануфриеву, бывшему торговцу, не шепнул разве, что обновленцы – те же коммунисты, и что в обновленческую церковь ты ни ногой? И ему же не сказал, что коммунистам до самой моей смерти не покорюсь? И не сулил ли, что скоро будет новая власть, и мы все поедем по своим местам? Новая власть! А?! Да за одни эти слова! В Гжатске было, а нам доложил священник Серебряников Василий Иванович. Среди поповской вашей братии встречаются честные люди. А контрреволюционный всесоюзный подпольный центр всех церковников кто создал? И кто во главе?! А вот – и остро отточенным карандашом он указал на Кириака.

– Позвольте! – слабо вскрикнул тот. У Сергея Павловича сжалось сердце. – Это все совершенно не так… какие-то подслушанные разговоры… свидетельства безнравственных людей… Этот Ануфриев – он вор и лгун, он храм ограбил! А центр? Да еще всесоюзный? Если ко мне сюда две монахини из Гжатска приезжали Христа ради…

– Связные, – отрубил Подметкин. – И ты, батя, не думай. У нас для тебя не только бумаги припасены… О тебе сейчас живой человек свое слово скажет.

Он нажал спрятанную под столом кнопку, дверь отворилась, и безо всякого сопровождения вошел, вернее же выразиться, влетел от полученного извне толчка руки невидимой, но сильной довольно странного вида человек (как успел заметить и записать Сергей Павлович): с головой лохматой и, судя по всему, давно не мытой, ибо полуседые волосы на ней слиплись и стояли торчком, в ветхой одежде, каковая, собственно говоря, и одеждой могла быть названа лишь с большим преувеличением, всего же точнее – рубищем, тем паче что сквозь многочисленные ее дыры просвечивало тело, и с блуждающей на серых губах улыбкой непреходящего счастья. Удержавшись на ногах, он выпрямился, оглянулся, увидел Кириака и, рухнув перед ним на колени, потянулся лобызать его руки. Кириак, нахмурившись, укрыл их за спиной. На глазах странного человека появились слезы, серые губы задрожали.

– Владыченька, – умоляюще зашептал он, – никто не видит… Одни мы с тобой. Я тебе с Неба весть принес. Благослови!

– Сеня, Сеня, – сокрушенно вздохнул Кириак и возложил ладонь на его немытую голову. – Бедный ты мой. Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…

– Семен Харламович, – окликнул Сеню Подметкин. – Ты этого гражданина давно знаешь?

Сеня сел возле ног митрополита и, возведя взор к потолку, мечтательно протянул:

– Давне-енько я с ним знаком. Вот как было мне явление, что вовсе я не Семен Харламов Кузнецов, и я на Семена с тех пор откликаюсь для удобства земного обихода, а в духе и истине я сын Божий, архистратиг Михаил, посланный на грешную землю огненным моим мечом поразить безбожную власть.

– Так, – одобрительно кивнул Подметкин.

– Я ему, – и Семен Харламович, обхватив ноги митрополита, прижался к ним лицом, – великую эту тайну первому открыл. И мы с ним с тех пор заодно.

– Да что вы его слушаете! – вскричал и тотчас закашлялся Кириак и, схватившись за грудь, говорил уже сквозь сухой, надрывный кашель. – Не видите разве… он нездоров… у него душа…

Подметкин стукнул карандашом по столу.

– Видим. Мы все видим и все понимаем: кто здоров, кто болен, а кто прикидывается больным для маскировки своих враждебных целей. Ты продолжай, Семен Харламович, мы тебя слушаем.

Кириак обречено потупился, Семен же Харламович, заглядывая ему в глаза, восторженно говорил:

– И ты не сумлевайся, владыченька! Ни минутки не сумлевайся! Власть супротив Господа и христианства, а мы супротив нее! Она власть жидовская, богопротивная, дьявольская она, эта власть. И печатью антихристовой припечатана. Я ви-идел! Мне говорят, ты, Семен, вступай в союз сапожников, вот тебе книжка… А на ней – я-то вижу! – с внутренней стороны, ежели на просвет, водяными знакам три цифры пропечатаны: 666. Она власть ненасытная как зверь, и христианской крови реки хочет пролить. Но ты, владыченька, вспомни: благоверный и равноапостольный князь Константин что изрек, узрев в небе огненный крест? Сим победиши! Так сказал и одолел супостата! И мы, о братия, возопим дружно: сим победиши!

И он торжествующе поднял тощую грязную руку со сложенным троеперстием.

– А ты, Семен Харламович, – задушевно молвил Подметкин, – ответь-ка нам: а центр у вашей церковной организации есть? Или, по-другому, кто у вас за главного? Директивы от кого идут?

– Первые директивы, – с просиявшим лицом отчеканил Семен Харламович, – от самого Господа Бога. Надлежит нам излить на землю семь чаш гнева за ложь и братоубийство.

– Семь? – переспросил Подметкин, и Семен Харламович охотно кивнул, подтверждая:

– Семь!

– Господи, Боже мой! – взмолился Кириак. – Это же Апокалипсис, последняя книга Нового Завета. Там сказано прообразно, а у него, – погладил он бедную сенину головушку, – от болезни путаница величайшая…

– Вы, гражданин Кириак… или как вас там, – Подметкин заглянул в папку, – ага… Бобров фамилия ваша… вы, гражданин Бобров, напрасно заметаете следы и пытаетесь увести следствие в нужную вам сторону. В академиях и семинариях ваших мы не учились, опиумом не баловались, но и Ветхий Завет читывали, и в Новом разбираемся, и вашу линию прекрасно видим. Вот он, – прицелился Подметкин карандашом в Семена Харламовича, – или кто другой из одураченных вами… Вы ему команду на вредительский акт – в письменной, а для вашей конспирации лучше в устной форме – и он совершит! На все пойдет: убить, поджечь, отравить, потому что так в ваших книгах от вашего господа сказано. Верно я говорю, Семен Харламович?

– Ты, милый человек, – строго обратился к нему Семен Харламов Кузнецов, – покайся, пока худого чего с тобой не стряслось, а нас с владыченькой отпусти. Ты иди, прячься где-нибудь, на гору лезь или в пещеру, какая поглубже… И семейство возьми. Не то прольется на тебя гнев Господа – язвами уязвит Он тебя, кровь будешь пить из рек вместо воды, огнем с неба испепелит, тьмой окутает великой, страшной, непроглядной, и град пошлет, все побивающий, и землетрясение, от которого рухнет Вавилон, прибежище вашего блуда, гордости и скверны… – Белая пена вскипела у него на губах, он задыхался.

Кириак с отрешенным лицом молча поглаживал его голову.

– Как успехи? – бодро спросил неслышно появившийся капитан Чеснов.

Сергей Павлович вздрогнул и дикими глазами на него посмотрел.

– Увлеклись, – понимающе кивнул Чеснов. – Страсти-мордасти, они захватывают, сам знаю.

– А ежели разъяснить или добавить, – успокоившись, продолжал Сеня, – от него, от владыченьки… Он вскорости у нас Патриархом будет, дело решенное.

И Подметкин вслед за Семеном Харламовичем старательно записывал, и Сергей Павлович заносил в свою тетрадь губительные для Кириака слова несчастного безумца. Семен Харламович, однако, был вскоре удален, причем выдворение его совершила, надо полагать, все та же рука, принадлежавшая, как выяснилось, здоровенному малому с плоским азиатским лицом, коей он безжалостно ухватил Кузнецова за ворот его рубища, отчего раздался треск рвущихся ниток, и поволок в коридор. Все это произошло столь быстро, что Семен Харламович успел лишь прокричать в отчаянии: «Владыченька! За Христа распинаюсь!», но дверь за ним тут же захлопнулась, и призывные вопли его стали едва слышны, а потом стихли и вовсе.