– Преступаешь! – рявкнул Николай-Иуда. – Отрава? А веселие Руси что есть – забыл? Обожрались, товарищи епископы!

– Полрюмочки, – кивнул Сергей Павлович Антонину. – Остальное – после Парижа.

– Сла-авно! – просиял Антонин. – И более – ни-ни. Слово архиерея. – А выцедив и просмаковав отмеренную ему дозу, долго выцеливал вилкой, чем бы закусить, подцепил тоненький, почти прозрачный ломтик красной рыбы и, лениво пожевав, вздохнул. – Да, был беден и презираем, наподобие Алексия, чоловика Божия. Но ведь и богат и счастлив был я в ту пору! – как о чем-то, что было словно бы в другой, не его жизни, с тоской промолвил он. – Вот вы, к примеру, – указал митрополит вилкой на Сергея Павловича, – меня пытать почнете: а чем же ты, босота, холодранец, у кого в брюхе что ни день черт, прости, Хосподи, черту шиш кажет, какое ж у тебя, ледящий, богатство? Какое счастье? И я вам кажу, милый вы мой человек: богатство мое и счастье мое был в ту пору Христос! Бож-ж-же Ты мой! – Антонин бросил вилку на пол и обхватил голову руками. – Я ведь был с Ним! Он со мной! И я думку лелеял: вот выучусь, стану батькой, отправлюсь на приход и такие слова о Христе в церкви скажу, шо народ плакать зачнет в три ручья… Уси сердца, пусть даже из камня поделанные, разобью и, як Моисей, жезлом слова исторгну из них святую воду покаяния!

– Ну, – зачерпывая черную икру ложкой, с брезгливым выражением в мутных глазах осведомился Николай Иванович, – чего ж ты не поехал? Отчего пренебрег Евангелием? Разве там не написано: идите и проповедуйте? Так почему ж ты ослушался своего Господа? Взял, – затрясся от смеха Николай-Иуда, только глаза его по-прежнему оставались мертвыми, – и пропел Ему вечную память!

– Нет! – жалобно, как заяц, подраненный меткой пулей, вскрикнул митрополит. – Я изменил, я предал, я Его, как Иуда… – Он закрыл лицо сомкнутыми ладонями, плечи его затряслись, но сквозь рыдания Антонин все-таки вымолвил: – Но в Бога верую…

– Ты? – изумился Николай Иванович. – Я вот этого, – мельком кивнул он в сторону Сергея Павловича, с оторопью внимавшего Антонину, – седьмую свою воду на киселе, племянничка, так сказать, скорее понять могу. Не от большого ума – и весь ответ. У интеллигентов, – с презрением вымолвил он, – сейчас поветрие такое началось. Всеобщий богоискательский понос. Но ты?! У тебя в душе и места для веры нет. Я тебе скажу, что у тебя в душе: страх! жадность! сколько у тебя дач? две? три? и под Женевой домишко прилаживаешься прикупить… амбиции всякие на византийский манер! этакий Фотий или кто там у них начал эту всемирную склоку… Еще ведьма твоя и твои выблядки! Где у тебя Бог? Покажи!

– От вас все… – не опуская ладоней, простонал митрополит.

– Гм… от нас… – перегнувшись на правый бок, Николай Иванович долго шарил в брючном кармане, затем извлек оттуда платок, высморкался и с теми же телодвижениями водворил его обратно. – Наше дело – предложить, а твое – выбрать. Или баба в койке, или Отче наш иже еси на небесех… Или в Вене родине служить, или в Якутии, стране сплошного недосера… Или архиерейская шапка, или приход в деревне Засранкино… Сам выбрал.

– Выбрал, – из-под ладоней глухо сказал Антонин.

Николай Иванович, вдруг развеселившись, пропел низким приятным голосом: «Родина ценит, Родина знает, как архиерей ей во всем помогает!» После чего он по-хозяйски крикнул Евгению Сидоровну и велел ей убрать со стола сатанинское зелье и все, что к нему, и нести чаек.

И уже за стаканом чая, позвякивая ложечкой, мягко приступил к Сергею Павловичу, предварительно сославшись на преклонные годы и тяжкий груз перенесенных трудов и забот, повсюду он этот груз на себе тащит, как верблюд – свой горб. Ох-ох. Долгая жизнь в конце концов становится наказанием долгожителю. Пора, мой друг, пора, но, с другой стороны, раз труба еще не трубит, то надо бы еще кое-что успеть во благо нашего с тобой Отечества. Да не печалься ты и не хмурь бровей! Сергей Павловича передернуло, а Николай Иванович приподнялся со стула и тяжелой рукой хлопнул его по плечу. Сидишь, будто не родной. Ты вникни: нас на белом свете только трое и осталось – ты, я и папаша твой, тоже ведь бедолага, и какая несправедливость, слышь, Феодосий Григорьич, двадцать два года служил, а чуть не потрафил главному редактору – все, понимаешь, извините меня, по херу, и пожилому человеку сапогом, была такая статья в газетке, я помню, прямо в душу, ему-то, правда, не только в душу, но и в зад, и на улицу… Что делают, сукины дети! Ты ему скажи, отцу-то, скажи, что Николай Иванович очень возмущен и этого дела так не оставит. Звоночек-то уж как-нибудь, а сумею… Егор Кузьмич, к примеру, позвонит и спросит: а за что ты выгнал заслуженного журналиста? Не-ет, Сергей, время нынче преподлейшее, один будешь – сгинешь, и костей не найдут. Толковал я тебе как-то об этом, да ты, похоже, не вник… Спиной к спине! – так он воскликнул и, схватив со стола нож, занес его над головой. Мертвые тусклые глаза Николая-Иуды на мгновение вспыхнули холодным серым светом.

– У мачты, – усмехнулся Сергей Павлович, однако на Феодосия Григорьевича сей жест, пусть даже воинственная рука завладела всего лишь тупым ножом, произвел сильное впечатление, и он счел нужным осенить себя крестным знамением и произнести трисвятое.

Ямщиков же, повертев ножом, промолвил, что еще с довоенных времен владеет именным парабеллумом. Несколько тяжеловат, правда, но какова зато убойная сила! В лоб, положим, влепишь, и голова – фьють! – он присвистнул, ни один Бурденко не соберет. Заметив, однако, что лицо Сергея Павловича выразило отвращение к подобного рода упражнениям, он поспешил его успокоить. В основном чисто теоретически и лишь отчасти на основе некоторых личных наблюдений, ничего больше, никаких подземелий, казематов и расстрелов, наверняка явившихся чрезмерно пылкому воображению племянника.

– Ты, – обратился он к митрополиту, сменив в отношении к нему гнев на милость, – старый друг, знаешь, что такое государева служба.

– Це так, – кивнул архиерей, – нам известно.

– Ты думаешь, – теперь Николай Иванович всем телом повернулся к доктору, – кто перед тобой? Митрополит? Да, митрополит. Управляющий делами Московской Патриархии? Да, управляющий… Но еще и кавалер государственных орденов: Ленина, – он загнул палец, – Трудового Красного, – второй палец последовал за первым, – Дружбы народов, – третий палец, – нашей, от Комитета, медали, – палец четвертый, – и грамот без счета, – все пять пальцев Николая Ивановича с седыми волосками на фалангах сложились в кулак. – Ему только Героя не хватает. Но вот если в Париже одно дельце провернет, то и золотую звездочку ему на широкую грудь…

Антонин замахал руками:

– Да який я герой!

– Скромность, она, конечно, – промолвил Николай-Иуда, – но в нашем случае награда найдет достойного.

Сергей Павлович не смог сдержать любопытства, хотя, скорее всего, своим вопросом вторгался, так сказать, под кирпич, на территорию, куда для посторонних проход и въезд были строжайше запрещены.

– А Героя-то за что? Амбразуру, что ли, закроет в Париже своим телом Феодосий Григорьевич? Секретные документы НАТО похитит?

Николай Иванович взял недолгую паузу, в течение коей дважды отхлебнул из стакана и с задумчивым видом отправил в рот приличных размеров кусок торта. Ну как тебе разъяснить, еще жуя, невнятно проговорил он. С виду – проще пареной репы. Но мины! Но ловушки! На каждом шагу одна хитрей другой. Убереги его ваш Бог от неверного шага. Ух! Николай-Иуда передернул плечами.

– Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него, – с чувством произнес Антонин.

Во-во. Молись. Но на Бога надейся, а сам не плошай. А уж если удастся ему одного французика кое в чем убедить, кое-что от него получить и привезти – тут он молодец, слуга Отечеству и герой.

Теперь же, молвил Николай Иванович, проглотив торт и приняв значительный вид, ты, племянник, должен оценить оказанное тебе доверие, ибо миссия Феодосия Григорьевича есть тайна государственная, за которую дорого бы дали наши враги, им же нет числа, а оценив, ответить доверием и нам, людям, всю жизнь положившим на укрепление государства, а стало быть, и церкви. Они вопрошают тебя и призывают отвечать со всей искренностью: не обнаружил ли ты свежим, так сказать, глазом в показаниях обвиняемых хотя бы тоненькую, вот такусенькую – и Николай-Иуда приблизил указательный палец правой руки к большому, оставив между ними едва заметный просвет, – ниточку к этому завещанию, будь оно неладно, сколько лет нет покоя от бумажки проклятой.