Он читал – а хор пел. Глас шестый. И какой же чудный это был хор! Какие голоса! Будто с небес. Но и Никольской церкви маленький хор в общем пении он слышал и умилялся, особенно же серебряному голосу Анечки Кудиновой, то взлетавшему высоко, к самому куполу, откуда с любовью и печалью всеведения взирал на всех сам Христос, то падавшему до тихого хрустального звука бегущего по камушкам чистого ручейка. Го с-поди, воззвах к Тебе, услыши мя: вонми гласу моления моего, внегда воззвати ми к Тебе. Из глубины сердца моего взываю к Тебе, Боже: не оставь меня в одиночестве моем. Укрепи меня Духом Твоим Святым. В последние дни мои на земле не дай врагам посрамить меня. Жизнь – им, душу – Тебе. Не уклони сердце мое в словеса лукавствия…

Он попытался подняться с колен, но, пошатнувшись, сел на пол. Ноги жгло огнем. Кровь в жилах билась. Порвет их и хлынет. Лучше кровью истечь, чем в подвал. Отдышавшись, он дотянулся до табурета и осторожно придвинул его к себе. Не приведи Бог опрокинуть кружку с Дарами. Теперь опереться и встать. Немощь, боль в суставах, трясущиеся руки. Дышать трудно. Весь воздух там, за решеткой, где поле, лес и горы. Боже, Боже мой, отчего Ты меня забыл?! Хор, почему не поешь? А ты что застыл, Григорий Федорыч? Мать Агния, вели им петь! Отец Александр, ты этого храма настоятель, а как воды в рот набрал. И ты, отец дьякон… Ах, это же Колька. Получил свои тридцать сребреников, Иуда? Ступай, удавись на первой же осине в Юмашевой роще, где новые твои друзья убили папу. Что вы все на меня уставились, будто я с того света к вам явился?! Великий вход. Ныне Силы Небесные…

Отец Петр воздел руки и тут же бессильно их уронил. Ныне Силы Небесные, запел, наконец, хор, с нами невидимо служат, се бо входит Царь Славы… Он еще раз с усилием поднял руки. Да кто-нибудь в алтаре, помогите же мне! Ужель не видите, что я изнемог?

Отец Александр, позвал он. Брат! Где ты, брат мой единственный? Забыл. Руки упали. Саша! Брат неслышно вошел и его обнял. Далеко ты уехал, с горечью сказал ему о. Петр. Далеко, откликнулся Саша, пристально всматриваясь в брата серыми мамиными глазами. На себя ты не похож…Что они с тобой сделали, Петенька? Сораспинаюсь я. А ты почему от креста ушел? Или ты не священник более? Аз был и есмь пастырь добрый, но скрывшийся от лжи и одиноко творящий свою молитву. Желаешь, тебе помогу. Отец Петр кивнул. Помоги. Сколько лет вместе. Одна кровь, и алтарь один.

Глаголь вслед мне, велел Александр. Боже, очисти мя, грешнаго… Боже, повторил о. Петр, очисти мя, грешнаго. И приготовь к последним мукам и часу смертному. Какой, однако, у тебя непорядок в храме, попенял среднему брату брат старший. Кадильницы нет. А перед Дарами кадить? Не только кадильницы нет в храме моем, покаянно отвечал о. Петр. И антиминса нет. Антиминс есть, возразил Александр и положил руку на грудь брата. Вот. Ты полагаешь, недоверчиво спросил о. Петр, я… мученик? И как в древней Церкви… Да, сказал Александр. И подтвердил: да.

Тем временем, закрытая густым облаком, померкла луна, и ночная глубокая мгла опустилась на вырубку, лес и горы. Теперь только тусклый свет лампочки падал с потолка. Отец Петр попытался вздохнуть всей грудью, но словно какая-то непроницаемая преграда снова встала между ним и тяжелым воздухом камеры.

– Брат! – из последних сил позвал он. – Саша! Ты где?!

Грохнула откинутая кормушка, и о. Петр будто издалека услышал тревожный шепот Митеньки:

– Идут к тебе!

Он всхлипнул, с трудом втягивая в себя воздух, дрожащими руками поднес ко рту жестяную, с вмятинами кружку, ставшую вместилищем Святых Даров. Да не в суд или во осуждение…

До последнего издыхания.

Трое за ним пришли. Два здоровых молодых мужика с опухшими лицами и маленький, тощенький, с оттопыренными ушами. Он среди них был главный и, едва переступив порог камеры, грозным шепотом велел о. Петру:

– Номер сто пятнадцатый! Встать!

Отец Петр кое-как поднялся, но тут же рухнул на нары. Ноги не держали.

– Вс-с-с-тать! – прошипел маленький и тощенький.

Отца Петра окатило пóтом. Он вытер ладонью лоб и помертвевшими губами едва промолвил:

– Сил… нет…

Тогда его сноровисто подхватили под руки, выволокли из камеры и потащили по длинному, ярко освещенному коридору с одинаковыми железными, темно-зеленого цвета дверями по обеим сторонам. Что это? Куда они его? Он так и спросил:

– Куда… меня?

Два тащивших его мужика в гимнастерках, галифе и громко цокающих по каменному полу сапогах не проронили ни слова, а шедший позади их старший хохотнул:

– К попадье на свиданку!

– Что… – пытаясь идти своими ногами, прохрипел о. Петр, – в подвал? или где там… у вас… убивают?

– У нас, – услышал он в ответ, – не убивают. У нас по закону. Исполнение приговора.

– И где? – с непонятным ему самому упорством допытывался о. Петр. – Отпустите… – он попытался высвободить руки от цепкой хватки сопровождающих. – Я сам.

– Где, где… Где надо, там и поставят тебе последний штемпель. Вы его пустите, но придерживайте, – распорядился старший. – Пусть ковыляет.

Уже не чувствуя боли, он брел в полузабытьи, шаркал спадавшими с ног тяжелыми ботинками. И в детстве шаркал обувкой. Папа корил. Ты, Петенька, как маленький старичок ходишь. Папа! Ты меня прости. Опоздал я к злодею тебя выручить.

Да и выручил бы? Была в конце коридора решетка, в ней дверь на колесиках, а возле нее страж в гимнастерке, но отчего-то в тапочках. Хорошо ему в тапочках. Удобно. Ноги не горят. Отец Петр вяло ему позавидовал. Не то что пудовые немецкие башмаки. Сколько людей, их носивших, уже на том свете, а они все служат. Башмачник умер, башмаки здравствуют. Русские башмаки хуже немецких, но Россия лучше Германии. Нет. Когда-то. А сейчас самое страшное место на всем белом свете. И после него кто-то будет в них землю топтать. Не землю, нет. По земле счастье. Пол каменный в камере. Дверь отомкнули, она отъехала с пронзительным скрипом и с таким же скрипом встала на место. Позади страж в тапочках загремел ключами. Если ад есть, то он, как этот коридор, должен душить смертной тоской.

Грудь о. Петра снова сдавило удушье. Сердце ударило и встало. Где только что стучало – там возникла холодная пустота.

– Все?! – сам себя с безмерным изумлением спросил он, но тут после бесконечно-долгого молчания ожило и забилось. Он остановился, жадно глотая спертый воздух тюрьмы.

– Ты… поп! Чего встал?! – подпихнули его сзади.

Стоя на площадке, две лестницы видел он перед собой: одна вела вниз, в темноту, другая, освещенная безжалостным светом свисающих с потолка ламп, поднималась вверх. Он шагнул в сторону темноты. Ведут убивать. Убийство не терпит света. Нужен полумрак. И в полумраке выстрел в затылок. У них так. Озноб охватил его. Прощайте. Анечка моя. Павлик. Брат Саша. Не знаю, жив ли ты в своей Вятке. Все прощайте.

– Ты куда?! – и двое схватили о. Петра за руки, а третий, главный, ткнул в спину кулаком. – Пошел вверх!

Держась за перила, он с трудом поднял ногу и одолел одну ступеньку. Потом вторую. На третьей сердце встало, тьма закрыла глаза, и он рухнул лицом вниз.

Очнувшись, о. Петр услышал жуткую брань, которую извергал маленький ушастый человечек.

– Разъ…и, му…и, выбл…и рязанские! Вам только клопов е…ть! Чтоб в вашу могилу черти ссали! Ну как я его с разбитым е…ком начальнику представлю?!

– Да вы ж сами сказали, товарищ младший лейтенант, – гудел над о. Петром виноватый бас, – хочет ковылять, и пусть его…

– Так это в коридоре! – взъярился на тупость подчиненных младший лейтенант. – А на лестнице держать надо было попа! Видно было, что он тут зае…тся! Ладно, – остывая, буркнул он, – в сортире обмоем.

Теперь железными пальцами схвачены были руки о. Петра, в спину же сильно и злобно толкал малорослый сквернослов. Так доволокли они его до следующего этажа, где свет был помягче, а на полу лежала ковровая дорожка. Темные пятна оставляла на ней кровь, бежавшая из рассеченного лба и крупными каплями падавшая с бороды о. Петра.