— Опять! — в тревоге воскликнула Роберта.

— Опять, и на сей раз, кажется, крах.

Генри перекатился на спину и уставился в бездонное небо.

— Мы — безнадежные люди, — сообщил он Роберте. — Мы живем манной небесной, а она не будет вечно падать с неба. И что тогда с нами станется, Роберта?

— Шарло, — ответила Роберта, — считает, что вы можете завести птицеферму.

— Так думают и она, и папа, — сказал Генри, — но знаешь, что будет дальше? Мы закажем массу кур — не могу тебе передать, как я ненавижу касаться перьев, — потом построим дорогие вольеры для птиц, купим себе наряды, стилизованные под фермерские, а через шесть месяцев погаснет весь энтузиазм птицеводства и мы наймем кого-нибудь, чтобы делать всю эту работу, но кредит, взятый на обустройство фермы, останется невыплаченным.

— Ну хорошо, — пробормотала Роберта с несчастным видом, — почему ты им прямо этого не скажешь?

— Потому что я точь-в-точь такой, как остальные члены семьи, — ответил Генри. — Что ты про нас думаешь, Робин? Ты такая уравновешенная маленькая личность: приглаженная головка и настороженная наблюдательность.

— Фу, это звучит самодовольно и гадко!

— Я совсем не имел в виду ничего такого. В тебе есть что-то от Джен Эйр. Осмелюсь сказать, что ты вырастешь в Джен Эйр, если только вообще вырастешь. Тебе не кажется временами, что мы совершенно безнадежны?

— Я люблю вас, — сказала Роберта просто.

— Я знаю. Но надо относиться ко всему все-таки критично. Что нам делать? Что, например, мне делать?

— Полагаю, — промолвила Роберта, — тебе следовало бы найти работу.

— Какую работу? Что я могу делать в Новой Зеландии, да и вообще где бы то ни было, если уж на то пошло?

— А разве нельзя получить профессию?

— Какую профессию?

— Ну-у, — беспомощно протянула Роберта, — а что бы тебе самому хотелось?

— Меня тошнит от вида крови, так что доктором мне не стать. Я теряю самообладание в споре, стало быть, юристом мне становиться не следует, и я терпеть не могу бедняков, так что священником мне не быть.

— А тебе не приходило в голову, что ты мог бы управлять «Медвежьим углом»?

— Овец разводить?

— Да нет… быть менеджером овечьей станции. «Медвежий угол» ведь крупная станция, так?

— Слишком крупная для Миногов. Бедный папа! Когда мы сюда приехали, он стал ярым новозеландцем. Представляешь, он смазывал волосы овечьим жиром, а уж его собак я не забуду по гроб жизни! Он купил четырех овчарок, они стоили двадцать фунтов каждая. Бывало, сядет верхом на лошадь и пытается свистнуть собакам, но столь безуспешно, что даже лошадь его не слышит. Собаки ложатся и засыпают, а овцы стоят стройными рядами и смотрят на него с легким удивлением. Потом он пытался вопить и ругаться, но мигом потерял голос… Нам не следовало сюда приезжать.

— Я не могу понять, зачем вы это сделали.

— Наверное, нам смутно казалось, что мы начинаем жизнь сначала. Я в то время был в Итоне и почти ничего об этом не знал, пока меня не втащили на корабль.

— Наверное, вы все уедете в Англию, — предположила Роберта с несчастным видом.

— Когда умрет дядя Габриэль. Если, конечно, тетя В. не нарожает малышей.

— Разве она еще не перешагнула этот возраст?

— Можно считать, что да, но, с другой стороны, это было бы вполне в духе Габриэля с женой. Знаешь, есть такая салонная игра. Задают вопрос: если бы можно было одной мыслью убить неизвестного вам богатейшего китайского мандарина, чтобы его богатства достались вам, вы бы пожелали его смерти? И начинают это обсуждать. Так вот, хотел бы я сказать: «Дядя Г. ушел из жизни!» — и знать, что он немедленно упадет замертво на месте.

— Генри! Подумай, что ты говоришь!

— Ох, дорогая моя, если бы ты его знала… Это на редкость отвратительный старый джентльмен. Как это отец ухитрился заиметь такого брата! Он вредный, и мерзкий, и мстительный, и должен был бы помереть сто лет назад! Между ним и папой были еще два брата, но они погибли на войне. Я так понял, что они были очень симпатичными людьми, во всяком случае у них не было сыновей, что свидетельствует в их пользу.

— Генри, у меня все перепуталось. Как зовут твоего дядю Габриэля?

— Габриэль.

— Да нет же, я имею в виду его титул и всякое такое.

— А-а-а… Он маркиз Вутервудский и Рунский. Когда был жив мой дедушка, дядя Г. был просто лорд Рун, фаф Рунский. Это титул старшего сына, понимаешь? А папа всего лишь младший сын.

— А когда дядя Г. умрет, твой отец сделается лордом Вутервудом, а ты станешь лордом Руном?

— Да. Стану, если старый кабан когда-нибудь помрет.

— Ну вот, тогда у тебя и будет работа. Ты станешь членом палаты лордов.

— Нет. Это работа для папы. Он мог бы внести на рассмотрение закон о применении овечьего жира, если пэры вообще вносят какие-то законы. Мне кажется, они только налагают на них запреты, но тут я не уверен.

— По-моему, тебе совершенно не хочется быть политиком.

— Совсем не хочется, — печально согласился Генри. — Боюсь, я им и не стану. — Он задумчиво посмотрел на Роберту и покачал головой. — Единственное, к чему у меня лежит душа, — это писать дурацкие стишки да играть в крикет. Причем и то и другое у меня не получается. Я обожаю переодеваться кем-нибудь, чтобы были фальшивые бороды и накладные носы, но это нам всем правится, даже папе, поэтому думаю, что на сцене мне карьеры не сделать. Наверное, придется попытаться завоевать сердце какой-нибудь уродливой наследницы. Увлечь хорошенькую мне нечего и надеяться.

— Ну нет! — в ярости воскликнула Роберта. — Не притворяйся уж таким слабаком!

— Увы, я не притворяюсь.

— И не манерничай! Тоже мне, «увы»!

— Но это чистая правда, Робин. Мы — слабаки. Мы музейные экспонаты. Пережитки прошлого века. Два поколения назад таким, как мы, вовсе не приходилось беспокоиться о том, что им придется делать, когда они станут взрослыми. Мы поступали в элитные полки, занимались политикой и жили в больших поместьях. Младшие сыновья получали наделы и либо спокойно устраивались жить, либо скандально скатывались на дно, а глава семьи вытаскивал их из безобразий. Все было готово для нас с самого момента рождения.

Генри помолчал, грустно покачал головой и продолжил:

— А теперь только посмотри на нас! Мой папа на самом деле безвредный дилетант. Таким, наверное, оказался бы и я, если бы вернулся обратно в соответствующую обстановку, но для этого нужны деньги. Наша беда в том, что мы продолжаем лениво вести роскошный образ жизни, хотя теперь у нас нет для этого соответствующей финансовой поддержки. Это очень нечестно с нашей стороны, но для нас это уже стало безусловным рефлексом. Мы — жертвы наследственной модели поведения.

— Я не знаю, что это такое.

— Я тоже не знаю, но звучит здорово!

— По-моему, ты что-то напутал.

— Правда? — огорченно спросил Генри. — Как бы там ни было, Робин, долго нам так не прожить. Наступает страшное время, когда нам придется что-то делать, чтобы оправдать свое существование. Делать деньги, толкать речи… не знаю что. Когда растают последние деньги, нам крышка. Те, у кого хватит мозгов и сил, выживут, но им придется начинать не то что с нуля — с очень большого минуса. Говорят, что, если хочешь найти работу в городе, нужно притвориться, что ты был в дорогом пансионе и говорить с акцентом. Наивный и смешной обман, потому что тебя раскусят в тот момент, когда тебе придется делать подсчеты или писать деловые письма.

— Но, — начала Роберта, — твое образование…

— Оно меня устраивает. Это замечательная подготовка почти ко всему, кроме честного труда.

— Мне кажется, ты неправ.

— Вот как? Может быть, так оно и есть, а наша семейка просто сумасшедшая без всякого оправдания.

— Вы очень славная семья. Я люблю вас всех вместе и каждого в отдельности.

— Милая Робин. — Генри протянул руку и погладил ее по голове. — Не люби нас слишком сильно.

— Моя мама, — сказала Робин, — говорит, что у вас такое море обаяния.