«Испросите у его величества Георга I, короля Англии, аудиенцию и расскажите ему изустно, не оставляя документов, что в Вену прибыл секретно царевич Алексей, — читал граф Волькра. — Император по своему великодушию ко всем преследуемым и гонимым дал царевичу покровительство и защиту. Конечно, все это в величайшем секрете. Резидент царя Веселовский настаивает, что царевич находится в Вене, и безотвязно пристает с этим к министрам. Если же император и дальше будет продолжать оказывать гостеприимство царевичу Алексею, то царь не постесняется добиваться сына „manu militari“ — „вооруженной рукой“ — характер царя ведь известен. Что ж тогда делать? А его величество, король Англии, — курфюрст Брауншвейгский и родственник нашего дома. Не согласится ли он поэтому со своей стороны защищать несчастного доброго русского принца, находящегося „в жалчайших условиях“, „в условиях явной и постоянной отцовской тирании“? Можно ожидать от московитов всяческих фокусов! Эта инструкция будет показана царевичу в копии», — добавлял граф Шёнборн.

— О! — произнес граф Волькра. — Постоянная история! Его апостолическое величество не может расстаться с этим его родственным добросердечием! Ну какая выгода нам вмешиваться в грязную соседскую историю?

«Однако нет! — подумал тут же граф Волькра. — Ведь это огонек в соседском доме. В России! Было бы весьма неплохо его раздуть?..»

На следующий же день, отпустив графа Волькра после аудиенции, Георг I, король Английский, шариком катался у себя до кабинету:

— Конечно, нужно царевича поддержать, в будущем он будет очень благодарен нам. Нужно укрыть его от отца-тирана. Иметь на русском престоле своего родственника, да еще благодарного — удобная вещь!

И, дернув за шнурок звонка, он приказал лакею:

— Попросите ко мне нашего камер-юнкера Бестужева.

Алексей Петрович Бестужев-Рюмин, камер-юнкер короля Англии, возвратясь с аудиенции, тонко улыбался, сидя за большим красного дерева письменным столом.

Он только что написал письмо царевичу Алексею Петровичу. Писал он по-русски, но так как было несомненно, что письмо будут читать в Лондоне и в Вене, он начал письмо почтительно и официально:

«Светлейший августейший наследный принц, милостивейший государь!»

Молодой вельможа остановился, положил перо, взял жалованную золотую с алмазами табакерку, со вкусом понюхал табачку, обмахнул платочком пышное над шитым камзолам жабо, снова взял перо, проверил расщеп на свет и стал писать:

«Так как отец мой, брат и вся родная мне фамилия Бестужевых пользовалась особой милостью Вашей, то я всегда считал своей обязанностью изъявить свою рабскую признательность и ничего так не желал от юности моей, как служить Вам!»

Он взглянул на окно — выпуклое стекло показалось ему не чисто вытертым. «Надо будет сказать дворецкому, плохо смотрит! Плохо!»

Перечитал последнюю строчку, поморщился:

«Пожалуй, грубовато? А? „Рабскую“… Но ведь надо же знать адресата!»

«Служить Вам!» Так! «Это принудило меня для соблюдения тайны моего такого желания вступить на иностранную службу, и вот я уже четыре года состою камер-юнкером у короля Англии. Как скоро я узнал верным путем, что Ваше Высочество находитесь у его цесарского величества, Вашего родственника, и я по теперешним конъюнктурам замечаю, что образовались две партии, причем воображаю, что Ваше Высочество при теперешних, очень важных обстоятельствах не имеете никого из близких слуг своих, я же чувствую себя достойным и способным служить в это ответственное время, посему я осмеливаюсь написать Вам и предложить Вам себя в Ваше распоряжение, как будущему государю…»

Камер-юнкер короля Англии Бестужев приостановился, подумал и стал строчить далее:

«Как будущему государю в услужение… Ожидаю только милостивого ответа Вашего, чтобы тотчас же уволиться от службы королевской и лично явиться к Вашему Высочеству…»

Фарфоровые часы французской работы, где на качелях, перевитых розочками, летали туда и сюда две пастушки, мягко отзвонили четыре. Алексей Петрович вынул из кармана брегет, сверил и закончил письмо так:

«Клянусь Всемогущим Богом, что единственным побуждением моим есть высокопочитание особи Вашего Высочества.

В ожидании приказаний Ваших остаюсь Вашего Высочества нижайший раб Алексей Бестужев-Рюмин».

Он легко поднялся с кресла и, кусая душистый платочек, подошел к окну.

«Кто в нужде друг — тот друг настоящий! — думал он. — К этому делу весьма торопиться надобно. А то потом разных господ набежит тут к Его Высочеству, как с ложками на кашу. Да и донесения из Санктпитербурху гласят — царь прихварывает. Дело идет к тому, чтобы из века сего в век будущий смотреть. Однако смотрите — а! Каштаны скоро уже стрелку дадут! Весна!»

— И то сказать, ваше величество, до Полтавы можно было бы с русским царем мир заключить более выгодным манером, нежели теперь, после Полтавы. Английскому правителю, герцогу Мальборо царь Петр тогда за мир со Швецией княжество любое в стране сулил, пятьдесят тысяч иоахимсталеров в год доходу, рубин индейский огромный да орден Андрея Первозванного. И только за то, чтобы он ваше величество к миру склонил. А ныне, после Полтавы, положение совсем иное…

Барон Герц остановился и посмотрел на своего повелителя внимательно. Шведский король Карл XII в сером своем сюртуке, с длинными локонами, висящими с парика, стоял спиной к нему и упорно смотрел в окно. Худая, длинная спина его ровно двигалась от дыхания… Но ежели мы, ваше величество, обычную стремительность атак ваших на дипломатическую осторожность переменим, то можно все же к этому миру должный путь сыскать. Из Голштинии родичи мои сообщают, что нынче наследник российского престолу царевич Алексей находится в Вене под протекцией у его величества императора, своего шурина, и что оная высокая российская персона отцом своим, царём Петром, гонима…

Король рывком повернулся от окна, локоны хлестнули по груди, серые водянистые глаза уставились прямо в худое лицо министра Герца:

— Что предлагаете, барон?

— Советую оного удобного случая не упускать! — отвечал министр, играя связкой печаток у часовой цепочки на розовом камзоле: белая его рука в кружевном рукавчике, с блестящими ногтями делала это отменно. — Оную персону — царевича Алексея — надлежит вам принять и обещать ей всяческие покровительство, — вполголоса говорил он. — Как сообщают из Вены, гигант московский в плохом здоровье. А кроме того, пишут, что в России всяких великих потрясений ожидать можно. Чернь русская к просвещению не склонна, зато легко бунты учинять может. А ваше величество, у себя царевича имея, легко может двояко маневрировать — либо с царевичем против царя Петра, либо, напротив, с царем Петром против царевича, прежде всего миру для Швеции добиваясь.

Карл выскочил из-за стола, два раза пробежался по кабинету и, руки за спину, бросил: — Как действовать надлежит?

— Через генерала Понятовского! Польские власти равно в этом большой интерес иметь могут, кто с Понятовским вместе стоит…

«Ах, Алешка, Алешка! Чего натворил — думал Петр. — Волканом стал, грозит государство потрясти. Каков! И пришлось мне против него, против зайчишки пьяного, такого матерого кобеля, как Петр Андреевич Толстой, выпускать…» Толстой тогда прямо явился к императору в Вену с капитаном Румянцевым — с самовидцем: «сам-де я видел, как царевич в Неаполь отъехал, сам и проводил!» Поймали они цесаря с поличным, и тот дал позволение Толстому с царевичем видеться, для чего в Неаполь ехать…

Цесарь сказал, что его единственное желание, чтобы отец и сын помирились бы… Однако под рукой цесарь послал спешно инструкцию вице-королю Неаполитанскому графу Дауну, своему наместнику, чтобы он зорко следил, не учинили бы чего с царевичем эти отчаянные московские люди, и чтобы его, если он сам не захочет ехать, не выдавать бы…