В 1764 году в горную канцелярию в Екатеринбурге явился приписной к Невьянскому заводу крестьянин Алексей Федоров и объявил о золотых рудах, найденных им на даче Прокофия Акинфиевича Демидова. В горной канцелярии знали силу и ретивость Демидовых и потому заявку утаили и предали забвению. При водворении на Невьянском заводе Саввы Яковлева горщик Федоров напомнил правительству о своей находке. Смелое заявление приписного изрядно напугало Собакина. При обнаружении залежей ценного металла — золота владельцу грозило изъятие земель. Савка вспомнил старину и удаль, он решил схватить заявителя и посчитаться с ним по-своему. Отец и сын Федоровы в ту пору пребывали на Ирбитской ярмарке. Об этом узнал Савка и, не медля ни часу, выслал верных людишек. Глухой ночью налетели они в Ирбит, выволокли из избы отца и сына и, повязав их, бросили в сани. Заодно захватили их товары и деньги. Глухими проселками и лесными запутками их доставили в Невьянск, где нещадно били. Алексея Федорова бросили в потайной подвал грозной Невьянской башни, где приковали к сырой стене, а сына его увезли по зимнику до Костромы, где и утерялся его след.

С той поры и до 1797 года о Федоровых не было ни слуху ни духу.

Но тут случилось необыкновенное и непонятное событие. Алексею Федорову, пробывшему весьма длительное время в оковах в подземных казематах башни, неведомо каким путем удалось подать челобитную на высочайшее имя, и, что было поразительно, челобитная дошла по назначению, и было строжайшим образом препоручено берг-коллегии расследовать дело.

Из канцелярии правления главных заводов в Невьянск нежданно прибыл чиновник Яриев с горными солдатами, обыскал подвалы, башни и освободил Алексея Федорова. Заключенный более походил на скелет, нежели на живого человека. Долгие годы пребывания в сырых склепах невьянского владыки не прошли для него бесследно.

Горным ведомством по настойчивому требованию из Санкт-Петербурга было приступлено к дознанию о горьких и незаконных притеснениях, которым подвергались Федоровы. По всему предвиделось — последуют суд и крутая расправа.

Но, увы, все это было бесполезно и ни к чему. Виновника и вдохновителя громкого преступного дела давно не было в Невьянске. В 1784 году, задолго до следствия, Савва Собакин безмятежно почил на невьянском погосте.

1940

Профессор Розен, сопровождавший известного путешественника Гумбольдта в его странствованиях по Уралу, побывав в обширных владениях горнозаводчика Прокофьева, был очарован незабываемыми красотами диких горных уголков. Ученый почел за необходимое записать в дневнике свое восхищение этими прелестными местами.

«Завод господина Прокофьева богат и обширен, — писал он, — производство ведут приписные крестьяне. Наиболее очарователен пруд — украшение сего поместья. Он огромен и имеет десять живописных островов. Плотина обложена гранитом и огорожена чугунными решетками, вставленными в гранитные столбы. Отсель открывается изумительный вид на черноватые еловые леса, кои покрывают береговые возвышенности и придают виду строгий, немного угрюмый характер, свойственный ландшафтам севера, но тем не менее имеют весьма много привлекательного. Ландшафт сей напоминает мне подобные же в Швеции, виденные в прежние годы.

Сам господин Прокофьев толст, бородат, а глаза — плутовские. Однако ж с нами он отменно вежлив. И — что примечательно — за ним все время по пятам следует пес. Волкодав сей громаден, сер и премного злобен. Видать, добрый пес! Глаза у него человечьи, и он безусловно предан своему хозяину. Кличут пса — Ратай».

На другой день профессора постигло горькое разочарование. Первое утреннее пробуждение его в хоромах гостеприимного хозяина произошло от грубых окриков и невыносимого воя, оглашавшего двор. В одних исподних, в ночном колпаке профессор выглянул в окно и ужаснулся. Посреди пустынного двора, обнесенного высоким частоколом, топтался малорослый, грузный хозяин. Заложив руки за спину, щурясь от яркого утреннего солнца, он покрикивал:

— Ату! Рви хлеще!

Вдоль частокола бежал нагой исхудалый мужик с выпученными от ужаса глазами и выл от боли. Злой волкодав Ратай настигал бегущего и рвал икры. Лохматый кат с сыромятной плетью бежал рядом с истязаемым и, когда тот останавливался, жгучими ударами подхлестывал его.

Профессор зажмурил глаза и отошел от окна.

В эту пору в горницу вошла синеглазая прислужница. Гость не утерпел и спросил ее:

— Поведайте, любезная, сколь велико преступление сего разбойника, ежели его так мучительно истязают?

Молодка вспыхнула, потупила глаза.

— Эх, барин, да это вовсе и не разбойник, а жигарь.[2] Хозяин пожелал испоганить его девку, а она не далась. Вот его и пытают за то…

Она замялась и покосилась на темную дубовую дверь:

— Только вы, барин, — об этом…

Профессор разбудил Гумбольдта и рассказал ему о виденном. Оба немедленно засобирались в дорогу.

Господина Розена больше не радовали восхитительные виды, перо валилось из рук. Может быть, по этой причине и дневник остался недописанным.

Путешественник Гумбольдт мрачно молчал. Плотно сжав губы, он сухо откланялся хозяину, и гости уехали.

Заводчик прищурил глаза и усмехнулся вслед:

— Ишь ты! До чего жилы тонкие, ровно скрипичная струна. Не выдержали суровости нашей жизни! Эге!

В душе заводчика отъезд ученых гостей вызвал облегчение.

«Немчишки-соглядатаи, — опасливо подумал он про себя. — Насмотрятся тут и сбрехнут, что не к месту на людях. Ладно удумали мин геры. Уехали, покатились; скатертью дорога!»

На радостях хозяин наказал истопить баню.

Четыре молодки под вечер сволокли хозяина в мыльню, разоблачили и усадили его в дубовое корыто, наполненное приятной теплой водой. Девки старательно терли и намывали тучное тело хозяина, даже вспотели от усердия. Довольный заводчик плескался в воде и кряхтел.

После омовения он вышел в предбанник и жадно выпил ведерный жбан холодного квасу. От его багрового, распаренного тела клубами валил пар. Прислужницы завернули утомленного хозяина в простыни и уложили на лавку. Настал час самозабвенного отдыха.

В щели предбанника золотились последние лучи заходящего солнца. Мимо раскрытой двери мелькали низко летающие стрижи.

«Экая благость, — сладостно думал хозяин. — Будет вёдро, и, хвала богу, соглядатаев сбыл».

В эту минуту блаженного покоя в предбанник ввалился заводский приказчик — широкоплечий, нелюдимый кержак. Он сопел, топтался у порога, как неуклюжий медведь. Кержак многозначительно поглядел на хозяина и на дверь мыльни.

В бане на полке в густом пару хлестались вениками молодки.

— Закрой! — показал хозяин на дверь в баню. — Ну, докладывайся, пошто приволокся? Случилось что?

Приказчик закрыл дверь, скинул шапку.

— Беда, господин! — хрипло выдавил он.

Хозяин сбросил простыни, вскочил.

— Ну!

Из-под густых бровей приказчика сверкнули нелюдимые глаза. Он засопел, разгладил бороду и сказал угрюмо:

— Троих пымал, а четвертый угребся, жильный бес, и челобитную на тебя, хозяин, уволок.

— Девки, облачать! — заревел заводчик, и глаза его налились злобой. — Я им покажу челобитье! Я им…

Он задыхался от ярости. Девки мигом облачили его. Красный, распаренный хозяин выскочил за порог бани и заорал на весь заводский двор:

— Плети! Ратая!

На его зов с высокого крыльца сорвались и бросились навстречу дядька-кат и серый волкодав Ратай.