Воевода, а ноне прокурор Адмиралтейской коллегии, бухнулся государю в ноги и поклялся вести дела так, как то практиковалось им в Олонце.

Старик честно сдержал свое слово. Тихий и не менее осторожный, он исподволь забирал силу. Не прошло и года, как в Адмиралтейской коллегии и все причастные к делам ее ходили под недремлющим прокурорским оком. Ссоры, дрязги, наушничества — все отходило в прошлое, а вместе с тем стан прокурора заметно округлился, на лысой голове появился пышный парик, и, что всего удивительней, бывший воевода распростился со своей дремучей бородой, и его подбородок был тверд и чист, как добрая пятка. С приобретением дородства одно не изменилось, в этом человеке — глаза простодушные и добрые и вместе с тем почему-то нелюбимые и здесь сослуживцами. Подьячие, писчики и прочие приказные и тут недовольно хмыкали про себя: «Хитер, лиса старая!»

А между тем казалось, кому как не им следовало радоваться безмятежной радостью. Канцелярия пустовала, за столами одолевала от безделья сонная одурь: не скрипели писцы гусиными перьями, не изводили зря бумаги и чернил. В обширных потемневших шкафах крысы догрызали последние старые дела, а новых не предвиделось. Все дела челобитчиков вершил сам господин прокурор. Он зазывал их к себе в горницу, где на столе, крытом зеленым сукном, поблескивало петровское зерцало. И никто не знал, как мирил жалобщиков старик. Но только они уходили молчаливые и больше не препирались и не появлялись в канцелярии.

Все шло во славу божию и к благоденствию старого прокурора хорошо и гладко. У старика на «Невской прешпективе» появился дом, и он был, как полная чаша, наполнен до краев сытостью и благосостоянием.

Но всему бывает предел, и как часто сколь несправедлива и изменчива к человеку бывает фортуна! Эта жеманная и шаловливая капризница, осыпавшая дарами и вниманием олонецкого воеводу, также внезапно и коварно охладела к нему и повернулась спиной.

И тут пришло несчастие. И оно прогремело, как гром среди ясного голубого неба.

Спустя несколько лет после назначения олонецкого воеводы прокурором государь неожиданно вспомнил о нем и решил проведать, как идут дела опекаемого им. Как-то внезапно, как и тогда в Олонце, в одно чудесное утро он появился в Адмиралтейской коллегии. И почти ничего не изменилось в поведении монарха. Он добродушно обласкал прокурора и, как в былые годы, спросил:

— Ну, старик, сказывай, сколь и какие есть у тебя в канцелярии челобитные?

Прокурор смиренно склонился перед государем и сказал:

— И опять я виноват, ваше величество. Никаких челобитных я не принимаю, а склоняю всех на мир, и та метода, всемилостивейший государь, нашла свое пользительное применение и здесь.

Государь возрадовался, засиял:

— Добро, добро, друг.

И он крепко облобызал старика.

Однако царь изволил обойти канцелярию, все осмотреть. И сам убедился, — в горницах стояла тишина, да в шкафах белели остатки бумажной трухи старых Дел, изъеденных крысами.

Царь спросил подьячего, уныло смотревшего на него:

— Выходит, старик все дела кончает один?

— Один, один он вершает, государь-батюшка, — поклонился подьячий и снова стал нем как рыба.

Государь премного остался доволен найденными порядками и собрался уходить.

Но тут произошел большой конфуз.

Царь перешагнул порог приемной и опешил. Перед ним на коленях стояла шеренга подьячих, копиистов и служителей Коллегии и со слезами смотрела на него. Были они все худущие, остроносые и обшарпанные. Рыжий подьячий подполз на коленях к царю и протянул бумаги.

— Это что? — изумился Петр Алексеевич.

— Челобитная, всемилостивейший государь. Жизни не стало — ложись и умирай. Казни, но выслушай, государь, нас, презренных слуг твоих…

Из-за царского плеча выглянуло лицо прокурора; подьячий поперхнулся и вдруг смолк. Но царь понял; он быстро обернулся, сгреб прокурора за плечи и вытолкнул в дверь:

— Уйди, уйди, старик!

После этого государь принял от подьячего челобитную, но пожелал немедленно выслушать живую речь.

— Говори истину, инако скулы сворочу! — пригрозил царь.

Подьячий затрепетал, но выложил всю правду:

— Ведомо вашему величеству, что мы — служилые людишки — получали, и досель також, подлинно ничтожное жалованьишко, да в сроках выходит не малое утеснение. Год, а то и два и три, всемилостивейший государь, не видим подчас того жалованьишка. И тем жалованьишком пропитаться нам с домашними своими невозможно, отчего пришли мы в великое оскудение и нищету.

Царь побагровел и гаркнул:

— Ну и что ж? Я и сам на малом жалованьишке сижу, — он махнул полой вытертого кафтана, и все заметили на нем заплаты. Однако государь прикрикнул:

— Что ж удумали?

— Великий государь, — со слезой в голосе продолжал подьячий. — Не на то мы в обиде, что жалованьишко скудное и не в срок доходит, а о том кучимся, что житья нам от прокурора не стало. Ранее все мы понемногу дела вели и прибыток малый имели, а ноне наш старик охулки на руку же не кладет, всех челобитчиков ведет к себе в горницу, мирит и весь улов себе забирает.

— Как! — вскричал государь.

— Истинно так, — ударили лбом все подьячие и копиисты. — Истинно один, ненасытен он!

По лицу Петра Алексеевича прошла судорога, он потемнел и вдруг ринулся в прокурорскую горницу.

Что там произошло, никто не ведал.

Спустя малое время государь выбежал из горницы. Глаза его пылали гневом. И он зычно кричал на всю Адмиралтейскую коллегию:

— Был один, и тот, окаянный, оконфузился!

Царь сел на двуколку и умчал.

А спустя три дня бывший прокурор с большим конфузом вернулся на покой в родные пенаты, в преславный город Олонец…

1944

Экзекутор Первого департамента Правительствующего сената, внезапно возвысившийся пиита Гавриил Романович Державин по невоздержанности своего характера изрядно повздорил с генерал-прокурором князем Вяземским и вынужден был выйти в отставку. При этом автор нашумевшей оды «Фелица» проявил немалую амбицию: прошение об отставке он, минуя своего начальника, подал через Герольдию непосредственно государыне Екатерине Алексеевне. К удивлению сенаторов, Гавриил. Романович не только получил отставку, но ему немедленно сообщили весьма многозначительные слова государыни.

— Скажите ему, — повелела императрица, — что я его имею на замечании. Пусть теперь отдохнет, а как нужно будет, то я его позову.

Государыня сдержала свое милостивое слово, и спустя малое время Гавриил Романович Державин получил высокое назначение губернатором в Олонецкую губернию. По опубликовании высочайшего указа он и не замедлил выбыть в губернаторскую резиденцию в город Петрозаводск.

По тогдашним временам Олонецкая и Архангельская губернии составляли единое особое наместничество во главе с генерал-губернатором Тутолминым. Следовательно, волею судеб две преважных персоны оказались на одной стезе.

Безусловно, все могло пойти хорошо и гладко, если бы эти персоны оказались иного склада, более мирного и уживчивого. Но все сложилось иначе, и, к огорчению многих, здесь нашла коса на камень.

Генерал-губернатор Тутолмин, участник Семилетней войны и любимец графа Румянцева, держался невыносимо гордо и напыщенно. И по гордости считал себя первейшим российским администратором.

Вновь назначенный олонецкий губернатор отличался не менее строптивым характером и крайней настойчивостью.

Не прошло и трех месяцев, как между этими почтенными вельможами разгорелась изрядная ссора. Явилось ли это результатом столкновения двух несносных характеров или следствием других причин, — сейчас невозможно установить. Но неоспоримый факт, — генерал-губернатор, стремясь ущемить своего противника, отправился в Санкт-Петербург с жалобой на подчиненного ему губернатора.

И как то испокон веков велось на Руси, раз поссорились два власть имущих государственных человека, ссора эта немедленно перекинулась на подведомственные им учреждения.