Во время пребывания Суворова в Финляндии в 1791 году главная квартира его расположилась в Фридрихсгаме. Фельдмаршал жил в опрятном уютном домике вдовы местного штаб-лекаря. Он занимал второй этаж, а хозяйка, шведка Грин, помещалась в первом. Семейство вдовы состояло из нее и двух девушек: дочери и племянницы. Все семейство обожало Суворова. Полководец частенько запросто заходил в свободные минутки к хозяйке и засиживался у ней за чашкой кофе. Он любил поговорить по-шведски, был весьма учтив и ласково называл хозяйку маменькой.

Летом в доме вдовы неожиданно почувствовалось сдержанное оживление. К хозяйке зачастили женихи, и вскоре состоялась одновременная помолвка двух пар. Вдова решила сыграть две свадьбы зараз. Дочь вдовы — миловидная, стройная девушка с золотистыми волосами — выходила замуж за доктора Липранди — живого, корректного человека. Племянница — средних лет шатенка с ярким, здоровым румянцем — в спутники своей жизни избрала местного учителя-датчанина Ульриха. Вряд ли можно было подобрать что-либо более неподходящее, чем эта пара. Девушка была сдержанна, рассудительна, с медлительной финской кровью, а ее жених держался крайне легкомысленно, был изрядный щеголь и пустослов. Поглядывая из окна своей светелки на двор, где частенько прохаживался жених хозяйской племянницы, Суворов покачивал головой и сокрушенно вздыхал.

Близилась свадьба. За день до нее вдова пришла к своему скромному жильцу. Завидя «маменьку», Суворов весь просиял; несмотря на почтенный возраст, он забегал по комнате, галантно подал стул хозяйке и не знал, как ее занять. Стесняясь и робея, вдова рассказала о предстоящих свадьбах и просила графа быть посаженым отцом у ее дочери.

— Помилуй бог, как хорошо! — вскричал Суворов. — Разом две свадьбы. Веселья не оберись. Но почему — же, маменька, посаженым только у одной, я двух их люблю. Дозволь, маменька, быть посаженым у обеих невест. Кто их женихи? Поглядеть бы…

— Я не знаю, как благодарить вас, граф, — вставая и делая книксен, сказала вдова.

Суворов подхватил ее под руку и опять усадил в кресло.

— Не за что! Не за что, маменька! — закричал он. — Я вас люблю, маменька. Прямо, по-солдатски, говорю, люблю. Я солдат, прямик, не двуличка, — где мысли, тут и язык. Смотрите же, маменька, — тут он прищурился и пригрозил пальцем, — чтобы мне не быть голодным за ужином: я русский солдатик, люблю щи да кашку!

— В таком случае, — осмелилась вдова и попросила, — разрешите мне посоветоваться с вашим поваром!

— Помилуй бог, куда как хорошо! — вскричал Суворов. — Мой Прошка славный повар. Такой мастер, другого нет на свете… А где же гостей всех разместишь, маменька?

Вдова слегка смутилась, но, ободренная ласковым приемом жильца, призналась:

— Беспокоюсь, ваше сиятельство, вместит ли мол квартирка всех.

— Вот что, маменька, займите на время мою половину, — предложил Суворов свои горницы.

— Тогда я буду в огорчения, если побеспокою вас, — сказала лекарша.

— Помилуй бог, обеспокоить солдата, русского солдата! — перебил вдову Суворов. — Разве я неженка какой! Дайте мне чердачок, либо чуланчик, да охапочку сенца, — и усну, и захраплю, разве вот кто разбудит.

Полководец подпрыгнул, взмахнул руками, вскочил на стул и запел петухом.

Зная причуды своего жильца, лекарша нисколько не удивилась. Она сердечно улыбнулась и тихо обронила:

— Славный голос у вас, сударь!

Польщенный, Суворов отозвался:

— Помилуй бог, криклив, дерзок, весь лагерь на ноги поднимаю… Прошка, Прошка, где ты, ленивка, живо убирай все отсюда…

Тотчас знатный жилец перебрался в крохотную горенку, предоставив квартирку под свадебное пиршество.

Хозяйка пожелала, чтобы традиционный свадебный обряд был совершен у нее на квартире. Горницы привели в приличествующий торжеству вид, убрали лучшей мебелью, коврами. Однако из комнат вынесли все зеркала. Вдова знала слабость Суворова, который терпеть не мог зеркал.

Наконец настал давно жданный вечер. К скромному домику съехались гости. Вдова приветливо встречала каждого. А в этот час в маленькой закрытой горенке денщик Прошка, усатый красноносый детина, наряжал полководца в парадный мундир. Суворов не мог утерпеть, вертелся и украдкой заглядывал в оконце.

— Помилуй бог, женихи-то приехали, — ворчал он про себя. — Экось, какие важные! А, тут и пугало-щеголь. Женишок!

На крылечко всходили женихи. Доктор Липранди, широкоплечий мужчина лет тридцати, был одет в черный камзол, всходил он не спеша, солидно. Серые глаза его были непроницаемы, голос тихий, вкрадчивый. За ним на крылечко вбежал бойкий, шумный щеголь. В узком французском фраке, тонкий и гибкий как уж, он производил неприятное зрелище. Белый, туго накрахмаленный галстук высоко подпирал его голову, причесанную очень вычурно по последней столичной моде. Завитые, как у барашка, кудри взбиты кверху, изрядно намазаны помадой, политы духами, — по двору разносилось крепкое, раздражающее благоухание парикмахерской. Щеголь-жених хозяйской племянницы церемонно прижимал цилиндр к тощей груди.

— Помилуй бог, какой красавец. Хорош! — засмеялся Суворов и заторопил денщика: —Живей, живей!

Все расселись за столом и с нетерпением ждали знатного гостя.

Суворов вошел в зало в блестящем парадном мундире, при всех орденах. Сияющая от такой чести хозяйка подвела к нему женихов. Он подал им руки, усердно пожав солидному доктору и морщась при взгляде на второго жениха.

Начался обряд венчания. Пастор возгласил слова молитвы. Первая пара смиренно подошла и, скромно потупя глаза, прислушивалась к тому, что изрекал пастор. Суворов чинно стоял, пристально глядя на молодых.

За первой парой к пастору подвели вторую. Суворов болезненно сморщился. Нахмуря брови, прищурясь, он рассматривал прическу щеголя. Он поводил носом, принюхивался, тихохонько поплевал в сторонку. Видимо, терпение Суворова истощилось, и он стал нашептывать:

— Щеголь! Помилуй бог, какой щеголь. Голова с походный котел. Прыгунчик! Пахучка!

Суворов вынул платок и зажал нос.

Обряд венчания окончился. Фельдмаршал подошел и поздравил молодых.

— Ну, как дела, Карл Карлович? Больных много? — дружески похлопал он доктора по плечу.

Почтенный доктор вкрадчиво и корректно отвечал Суворову.

Но тут и второму молодожену захотелось поближе познакомиться с высоким гостем. Но лишь только он подошел, как Суворов, схватив платок, зажал им нос, с насмешкой разглядывая его вычурную прическу…

Начался бал. Заиграла музыка. Суворов бережно взял за руку дочь хозяйки и повел ее в полонезе. Невеста нежно зарумянилась, польщенная вниманием фельдмаршала. Не обидел он и вторую молодицу — племянницу хозяйки. Прошел и с ней в полонезе…

Между тем веселый щеголь, разнося резкие ароматы помады и духов, не замечая неприятного впечатления, произведенного им на посаженого отца, бабочкой порхал по комнате. Он дирижировал танцами, размахивал руками, расшаркивался перед дамами, изображая собою великосветского льва, совсем не понимая, насколько смешны и крикливы его повадки и наряд. После бойкого танца, проводя даму на место, он наступил Суворову на ногу. Фельдмаршал сморщился, сжался и, схватившись за конец ступни, закричал:

— Ай, ай, ходить не могу! Господи помилуй, хромаю, калекой стал…

Все встревожились. Обескураженная хозяйка бросилась к Суворову. Подавая кресло, умоляла его присесть. Молодая жена недовольно отвернулась от своего щеголя. Да и он изрядно побледнел. Меж тем Суворов, раскачивая головой, скороговоркой упрекал:

— У, кургузый щеголь, без ноги сделал. Голова с хохлом, с пребольшим хохлом. Ой, помилуй бог, калекой стал. Ох, красноголовка! Вежливка! Пахучка!

Хозяйка бессильно опустила руки. Гости смущенно переглядывались.

Вдруг фельдмаршал вскочил со стула и поклонился вдове.

— Маменька, — обратился он к ней ласково, — маменька, где та щетка, которой перед свадьбой обметали у вас потолки, круглая такая, вот как голова этого щеголя. — Он показал на неподвижного Ульриха.