— Ты что, старик?! — закричал новгородец, отталкивая его руку, так что пул покатился на землю, — за кого ты меня принял?

Салос с горестию посмотрел вслед новгородцу.

   — Увы! — сказал он, — он отказался от смирения!

По высокому деревянному крыльцу поднимались гости в светлые сени дома посадника. Пред боярами и воеводами почтительно шли знакомцы их[6], поддерживая их под руки на ступенях, скрипевших под их тяжестью. Вершники суетились на дворе, около боярских коней. В широкой, разгороженной светлице, по стенам обитой холстиною, перед святыми иконами, сияющими в среброкованных окладах, с венцами из синих яхонтов и окатного жемчуга, горела большая именинная свеча. Гости, проходя в светлицу из-под низких дверей, наклонялись и, обратясь к образам, крестились с поклоном и молитвою, после чего кланялись хозяину. Именинник подносил гостям заздравный кубок сладкой мальвазии.

Вошёл князь Курбский. Взглянув на иконы и, по благочестивому обычаю предков, перекрестясь трижды, пожал руку именинника, пожелав здоровья, и поклонился псково-печерскому игумену Корнилию, троицкому протоиерею Илариону, наместнику князю Булгакову и всем боярам и воеводам, которые при входе его встали с лавок, покрытых богатыми коврами. Сев на почётном месте, у красных окон, и положив на скамью горлатную шапку, он сказал посаднику:

   — Благодарю за твой именинный дар и, как воин, дарю тебя ратным доспехом. Сей доспех прислан мне от царя Ших Алея, но у меня броня прародительская, над которой ломались мечи татарские, и другой мне не нужно...

Два боярских знакомца внесли чешуйчатую кольчугу из меди, с серебряными поручьми.

   — Вот тебе, — сказал Курбский, — одежда для приёма незваных гостей, меченосцев ливонских.

   — Ты, воевода, их встретишь и угостишь, — отвечал посадник, — а нам, псковичам, принимать твоих пленников.

   — В войне, посадник, до Пскова не допустим, но с ливонцами нужно ухо держать востро. Знает Ивангород!..

   — И в прошлом году они набегали на область псковскую, в Красном выжгли посад, — сказал Булгаков.

   — Теперь снова русские сабли засверкают над немцами и русские кони изроют Ливонию, — сказал окольничий, Даниил Адашев.

   — Любо, князь Андрей Михайлович, смотреть на коня твоего, — вмешался в разговор князь Горенский. — В поле ты всегда далеко за собой нас оставишь. Конь твой как стрела летит.

   — Так аргамак мой — царский подарок за ратное дело в Ливонии. Государь велел мне выбирать лучшего из его коней. А я умею выбирать... Конь мой, как вихрем, вынесет меня из закамских дубрав, из ливонских болот. Пожаловал меня царь; драгоценная от него шуба соболья — роскошь для воина, привыкшего к зною и холоду, но конь, товарищ в поле — мне приятнейший из царских даров.

   — И золотого, с изображением лица государева? — сказал протяжно Басманов, указывая на медаль, висевшую на кольчатой цепи, поверх голубого кафтана юного воеводы.

   — Здесь художник изобразил царя, — отвечал Курбский, — но сам царь запечатлел свой образ в моём сердце. Милостивое слово его выше всякого дара. Никогда, никогда не забуду последних слов его...

Курбский остановился и замолчал, не желая хвалиться пред всеми царскою милостию. Но всем было уже известно, что перед походом призвал Иоанн Курбского в почивальную и сказал: «Принуждён или сам идти на Ливонию, или послать тебя, моего любимого. Иди побеждать!»

Уже придвинули лавки к длинным столам, накрытым узкими скатертями браными, на коих поставлены были деревянные блюда с золочёными краями, кубки, осыпанные перлами, и в красивой резной посуде стояли любимые приправы русского стола — лук, перец и соль. По зову хозяина, гости встали и, помолясь, шли к столам. Запестрела светлица разноцветными парчами, бархатом и струистою объярью богатых боярских кафтанов, ферязей, охабней. Садились по роду и старшинству: за большим столом сел наместник, воеводы и гости именитые, за сторонними — люди житые, дворяне и дети боярские. Один только гость не садился. Боярин Басманов хотел занять место рядом с Курбским, но окольничий Даниил Адашев опередил его, и Басманов, по предкам своим считавший себя старшим, остановился с неудовольствием.

   — На пиру быть воеводам без мест! — сказал Курбский.

Смех гостей раздался по светлице, и Басманов, вспыхнув, сел ниже Адашева.

Пир начался жареным павлином и лакомым сбойнем из рыбы, приготовленным в виде лебедя.

Двое служителей с трудом несли на подставках огромного осётра.

   — Богатырь с Волги, — сказал Адашев, — и не менее сверстнаго змея, из которого громили Казань.

Ещё двое служителей несли щуку необычайной величины.

   — Чудо морское! — молвил один из гостей, попятясь от зубастой, разинутой пасти.

   — Щука шла из Новгорода, а хвост волокла из Белаозера, — сказал толстый новгородец, осушая братыню серебряную.

Янтарная уха, караваи обходили кругом стола, между тем зашипели кружки бархатным пивом, из рук в руки передавался турий золочёный рог с мёдом.

Заговорили о подвигах ратных, о войне ливонской.

   — Ливонцы будут просить перемирия, — сказал наместник.

   — Не устоять им ни в битве, ни в мире, — промолвил посадник. — Помнишь, как было под Ругодивом[7], когда они в перемирие, встретив великую пятницу за кубками, вздумали ударить из пушек через реку на Ивангород.

   — Три дня, — сказал Курбский, — немцы пили без отдыха и три дня стреляли без умолку. Но, когда воеводы, дождавшись царского слова, грянули в них, витязи затихли и отправили в Москву послов просить мира, а мы взяли их Нарву.

   — Бог явил великое чудо! — молвил игумен Корнилий.

   — Расскажи, князь, порадуй сердца!.. — просили гости, и Курбский продолжал:

   — Немцы, по обычаю, праздновали. В одном доме, где останавливались псковские купцы...

   — В том самом, князь Андрей Михайлович, где проживал я с братом, отъехавшим в поморские земли, — сказал один из псковитян. — Мы-то и оставили там на стене святую икону...

   — Увидев икону, немцы вздумали над святынею рыцарствовать: сорвали со стены и бросили в огонь. Громко смеялись, но вдруг весь огонь ударил вверх и запылала кровля. К тому же нашла сильная буря; вихрем раскинуло пламя, и весь Нижний город огнём обхватило. Храбрецы с жёнами и детьми бросились бежать в замок Вышегородский, оставя на страже у стен одни пушки. Стрельцы увидели и устремились через реку в ладьях на город ливонский; кому не досталось ладьи, тот плыл на доске; иные, выломав ворота домов и сдвинув на волны, переплывали реку. Воеводы не могли удержать ратников и пошли с ними. Всё войско, как туча, поднялось на Вышгород. Опомнились немцы, но поздно. Русские сквозь дым и огонь вломились в ворота и громили ливонцев ливонскими же пушками. Ругодив сдался, воеводы ливонские вышли из города, как бы в укор себе неся мечи, коими не могли отбиться. Ратников их выпустили без оружия. Неисповедимы силы Христовы в обличение дерзающих на имя Его! А икона найдена невредимою среди пепла и разрушения...

   — Да прославляется Имя Господне! — сказал Корнилий. — Святую икону я принёс в Москву, где царь встретил её со всем освящённым собором.

   — Да прославляется Имя Господне! — сказал Курбский. — После сего двадцать градов ливонских пали пред русскими мечами.

   — Да славится Иоанн, победитель Ливонии! — сказал посадник, встав с места и высоко подняв красную чару. — За здравие царского дома!

   — За здравие царского дома! — раздался радостный крик, и все гости последовали примеру посадника.

   — За здравие царской думы его, за здравие бояр родословных!

   — За Алексея Адашева, царского друга, за Сильвестра, опору царства, — сказал с восторгом Курбский и первый осушил кубок.

   — За Адашева, за Сильвестра! — повторилось в кругу пирующих.