— Он господин мой, — отвечал Шибанов, — и велел мне вручить государю своё писание; я повинуюсь, как Бог велел; хочу быть верным рабом.

   — Раба неверного, — перебил его Щелкалов. — Боярин твой бежал к врагам русской земли, а ты пришёл от него в святую Русь!

   — Не мне судить его, а Богу, — отвечал Шибанов. — Если бы я отступился от него в бедствии, Бог бы от меня отступился.

   — Дело кончено, — сказал Щелкалов, — с чем пришёл, то и подай, примет ли царь от тебя грамоту или нет — не моё дело; завтра, пред государевым выходом в собор, будь у красного крыльца. Я доложу о тебе государю.

   — Дозволь мне, боярин, повидаться со стариком, отцом моим.

   — Не худо, — сказал Щелкалов, — да и простись с ним! — Ступай. — С этими словами он отпустил Шибанова.

На другой день, едва рассвело, Шибанов встал и, открыв ставни, заграждавшие окна, славословил Бога псалмами; потом поклонился в ноги спящему отцу своему и поцеловал его. Слепой старец проснулся.

   — Ты уже встал, Василий? — спросил старик. — Мало отдохнул ты с дороги!

   — Благослови меня, батюшка, снова на путь, — сказал Шибанов.

Куда же? — спросил старик. — И петухи ещё не пели.

   — Нет, светло, батюшка; иду поклониться Успенскому собору.

   — Ещё не скоро заблаговестят, — сказал отец. — Скоро ль воротишься ты?

   — Хлопот много, — сказал Шибанов, — но Бог приведёт, скоро будем вместе.

   — Управи Господи путь твой, родной мой, — сказал старик, — не могу я на тебя наглядеться!

Выйдя из ворот, Шибанов пошёл по улице. Он услышал, что кто-то назвал его по имени, оглянулся и увидел на скамье ремесленника, работающего под навесом, на котором висела на крючках разноцветная сафьянная обувь. Шибанов узнал своего знакомого Илью и сказал:

   — Бог в помощь!

   — Спасибо, — отвечал Илья. — Не знал я, что ты в Москве, забреди хлеба-соли отведать: для старого приятеля найдётся и каравай, и. мёду ковш. Добро пожаловать!

   — Не время, — сказал Шибанов, — прости, до свидания!

С горестию видел добрый слуга пустое место, обнесённое забором; между размётанными брёвнами прорастала трава; здесь стоял прежде дом князя Курбского, а теперь ничего не видно было, кроме разрушения. Скоро Шибанов дошёл до кремлёвской стены и поворотил на Красную площадь. Сердце звало его к молитве, и он вошёл в Успенский собор.

Чрез некоторое время, держа в руке грамоту, Шибанов встал перед красным крыльцом; народ уже показывался на площади.

День был воскресный. Приближался час государева выхода. Скоро заметили Шибанова черкесские стражи и хотели отогнать от крыльца. На шум подошёл боярин Алексей Басманов.

   — Отойди, старик, от крыльца, — закричал он, — царь скоро выйдет.

   — Великий боярин, я должен подать государю грамоту, — отвечал Шибанов.

   — Бойся утруждать царя, подай в приказ.

   — Мне велено подать в царские руки его.

   — О чём писано в грамоте?

   — Богу знаемо.

   — От кого эта грамота?

   — Государю ведомо.

Боярин гневно посмотрел на Шибанова, но оставил его в покое.

Между тем раздался уже благовест; стольники и стряпчие показались на красном крыльце. Один из них нёс басмановский дар — жезл с острым наконечником, другой — государеву псалтирь рукописную; в народе послышался почтительный шёпот: «Царь шествует!» И скоро показался на красном крыльце Иоанн, сопровождаемый своими любимцами, рындами и черкесами. Думный дьяк уже известил его о челобитчике. Иоанн искал глазами Шибанова, который, приблизясь, поклонился ему до земли.

   — С чем ты? — спросил его царь.

   — С грамотою господина моего, твоего изгнанника, князя Андрея Михайловича Курбского, — отвечал Шибанов.

Окружающие царя изумились. Иоанн с гневным видом вырвал жезл из рук стольника и, ударив острым наконечником в ногу Шибанова, пригвоздил её к земле. Дав знак взять от него грамоту, он повелел Щелкалову читать её, а сам, опершись на жезл, слушал в грозном молчании.

   — Вот как беглец и изменник наш дерзает писать к нам, своему законному государю! — воскликнул царь после того, как прочитали грамоту Курбского.

Лицо Иоанна почернело от гнева, и глаза его помутились свирепством.

   — Скажи, — кричал он Шибанову, — кто соумышленники моего изменника, твоего господина, и где скрыл он свою жену и сына?

   — Ничего не могу сказать об этом тебе, государь, но что повелено мне, то я исполнил.

   — Отвечай или умрёшь с муками, — сказал Иоанн.

   — Твоя надо мною царская воля явить гнев или милосердие, — отвечал неустрашимый Шибанов; между тем кровь текла струёю из ноги его.

   — Исторгните у него признание! — воскликнул Иоанн, отдёрнув жезл.

Шибанова повели в застенок, куда принесли орудия пытки. Василий перекрестился и с твёрдостию праведника отдался во власть мучителей. Тело его терзали, но душа его, обращённая к Богу, скрепилась силой веры. Под ударами он благословлял имя Божие. Не исторгли никаких жалоб из уст, не слышали никакого ропота. Тщетно думали узнать от него тайные намерения и связи Курбского.

   — Господь знает сердце его, — отвечал Шибанов.

   — Кляни изменника, своего господина, — кричали ему.

   — Помилуй Боже моего отца боярина, — говорил страдалец. — Помяни в изгнании моего благодетеля!

Тщетно силою угроз и мучений принуждали верного слугу объявить убежище княгини Курбской и сына её. Шибанов упал, обагрённый кровью, но молчал и молился. Не ослабевали удары, не ослабевала и молитва его; простёртый на земле, он уже чувствовал приближение смерти.

   — Прими, Господи, душу мою! — сказал он, силясь ещё раз возложить на себя крестное знамение. — Помилуй рабов твоих, князя Андрея и царя Иоанна, — тихо промолвил он и упал в руки мучителей.

С беспокойством ждал Курбский вести о семействе своём. Между тем польский король, из вражды к Иоанну, почтил русского вождя самым благосклонным приёмом в Вильне. Курбский вдруг увидел себя на блистательной среде, и чем более ласковый король, пламенный чтитель геройства и страстный любитель просвещения, беседовал с князем и узнавал его, тем очевиднее было благоволение его к Курбскому; многие из польских магнатов не завидовали, а радовались возвышению славного пришельца, в котором ожидали видеть защитника Польши.

Но далеко было утешение от сердца Курбского. От Головина не было слуха о прибытии княгини в Нарву, а пришла ужасная весть, что она укрывалась в Тонненберговом замке и погибла с сыном во время наводнения, убегая от преследования грабителей. Обманутый мнимым известием, несчастный отец семейства уверился в бедственной потере, узнав, что сам Тонненберг не избег гибели. По рассказам других, княгиня исчезла с сыном в лесу, где найден убитым сопровождавший её русский слуга. Письмо от окольничего Головина из Нарвы довершило горесть Курбского. Он знал, что о Гликерии и Юрии не было слуха в Нарве, и в то время, когда княгиня после потери сына страдала в эстонской хижине, Курбский не сомневался, что у него уже нет семейства, что он один на земле.

Король, желая развлечь уныние князя, приглашал его в Варшаву, куда сам отправлялся на несколько недель. Курбский не мог отказать королю и, отягчённый ударами судьбы, хотел бы забыться.

Шумны и блистательны были варшавские праздники, особенно в доме Радзивилла. Польские красавицы там искали побед; Курбский был предметом общего внимания, удивления и разговоров. Это замечала сестра Радзивилла, княгиня Елена Дубровицкая, вдова ещё в цвете лет, пылкая, мечтательная, славолюбивая. В чертах её красота соединялась с гордостью; высокий рост придавал ей особенную величавость, глаза её блистали огнём души, белизна высокого чела оттенялась тёмно-коричневыми волосами, в алых устах выражалась гордая самоуверенность, но в лице её не было приятности; она была подобна тем изображениям, которые, нравясь правильностью рисунка и живостью кисти, не оставляют впечатления на сердце.