— Выходите два сразу! — громко скомандовал Костиков. — Ты, белогвардеец, и ты, сраный поэт! Живо!

Феликс Гром послушно выскочил из машины и остановился, ожидая напарника. Валерьянов ослабело и неуклюже стал вылезать из будки — повернулся на живот, дотянулся ногами до земли. Выпрямился и дрожащими пальцами стал застегивать пуговицы бобрикового пальто. А может, жена все же выживет, подумал он. Что-то все-таки означает ее пролетарское происхождение. Да и дети… Хоть и без родителей, но все же лучше, чем небытие. Жизнь есть жизнь, какая бы она ни была…

В расстегнутой тужурке, специально заложив руки назад, терпеливо ожидал последней команды Феликс Гром. Он мало что видел вокруг, глаза его некстати стали мокрыми, было страшно обидно за свою без времени загубленную жизнь. Загубленную из-за недавно еще самого для него святого — поэзии. Будь она проклята! Лучше месить навоз в колхозе, не читать никаких книжек. Но кто знал, что все так окончится? Очень и очень жаль. С этим сожалением в душе он и пошел к желтому песчаному пригорку, за которым его ожидало ничто.

Бойцы уже стянули в яму успокоившееся тело Зайковского. Рыхлый пригорок был сильно растоптан их сапогами, край ямы стал более удобным, плоским. Валерьянов без напоминания опустился на колени, трижды перекрестился и замер. Он был готов принять свою долгожданную гибель. Хотел помолиться, но подумал, что не успеет. Феликс Гром устраивался рядом, но что-то ему мешало. Только Валерьянов глянул вниз и заметил, что тут неглубоко, как два негромких выстрела сзади свалили их обоих в яму.

В машине остались последние — Шостак и Сурвило. Костиков крикнул:

— Предатель, выходи!

В дверях показался Шостак с белым, как мел, лицом.

— Я, что ли?

— Ты, ты! Выходи!

— Я не предатель. Я уже объяснял. Это ошибка…

— Какая тебе ошибка! — вызверился Костиков. — Все написано и подписано. Шагом марш!

Весь бледный и растерянный, Шостак соскочил с машины и начал поспешно и судорожно зевать, оголяя гнилые, обломанные зубы.

— Но ведь… Меня нельзя стрелять… Я ведь член партии!

Такие слова у ямы помкоменданту Костикову приходилось слышать нередко, особенно когда приводили группу партийцев. И у него уже был подготовлен в ответ испытанный аргумент, который всегда действовал безотказно.

— Если ты член партии, — закричал Костиков, — то какого хрена ты оказываешь сопротивление органам?

— Я, я не оказываю…

— Тогда марш! Марш к яме! Или помочь?

Шатаясь, будто пьяный, Шостак побрел к яме. Но на раскопанном пригорке снова остановился.

— Неправильно вы…

— Все правильно! — сказал помкоменданта и выстрелил ему в затылок.

Костлявое тело Шостака медленно свалилось в яму — к тем, кто уже был там.

Когда Костиков вернулся к машине, там уже стоял вылезший из нее Сурвило. Его угрюмое лицо стало совсем свекольного цвета — от усталости или душевных терзаний.

— Что, и меня туда? — спросил он, неподвижным взглядом уставясь в песчаный пригорок.

— А куда же? Отдельной ямы у меня нет.

— Выкопай.

— Еще чего не хватало!

— Давай, я сам.

— Копай! — подумав, согласился Костиков. — Все равно опоздали. Шофер, неси лопату!

Молодой шофер из передней машины принес лопату. Сурвило двумя руками потрогал палку, осмотрелся вокруг.

— Где? Здесь?

— Хоть бы и здесь. Давай! Только живо! — сказал Костиков, не пряча, однако, пистолет.

Сурвило начал копать — темпераментно, нервно, бросая в стороны полные лопаты земли. Наверно, все же волнуясь, он не очень думал об аккуратности и вместо прямоугольника могилы копал почти что круглую яму. В сосняке было нехолодно, светало. Сурвило быстро нагрелся, лицо его вспотело и стало еще более красным. На минуту остановившись, он стянул с плеч рыжую кожанку, бросил ее под ноги Костикову.

— На, возьми. Зачем пропадать…

Замазанным в грязи хромовым сапогом Костиков презрительно отбросил кожанку из-под ног. Сурвило не стал упрашивать — не хочет, не надо. Ему уже ничего не было надо. Кроме вот этой отдельной могилы. Тут ему будет спокойнее, чем в общей, рядом с врагами народа. И все же его распирала обида, умолчать о которой у него не было сил.

— За что? Честного работника органов! Что я нарушил? Безвинного врага убил? Да их тысячами убивать надо! Я старался! Четыре года премировали. За ударную работу, к годовщине Октября. И все напрасно. Пожалели врагов, шпионов, нацдемов! И это правильно? Нет! В органы пробрались враги, вот оно что! Они среди нас!

— Хватит! — с надрывом приказал Костиков. — Лучше помолчи!

— Я молчал! Все лето молчал. Как и ты! Как и сотни чекистов. И вот меня за это…

— Молчи и копай! — все больше злясь, крикнул Костиков.

— Нет, уже скажу. Вот и ты… Думаешь, уцелеешь? Службой откупишься? Нет! Придет и твоя очередь…

— Молчать!

— Нет, уже скажу! Мы пауки в банке! Узнает Сталин…

Видимо, это было уже слишком. Невдалеке с винтовками наготове стояли бойцы охраны, полный тревожного внимания ждал у машины молчаливый шофер. Все с удивлением уставились в знакомого чекиста, копавшего себе могилу и говорившего что-то странное. Наконец Костиков приподнял пистолет, не прицеливаясь выстрелил два раза. Выпустив лопату, Сурвило будто сломался в коленях и боком осел на раскопанный песок.

— Добей же… — он выжал из себя чуть слышно.

Костиков сделал шаг вперед и выстрелил ему в голову. На траву и песок брызнуло серыми шариками мозгов.

— Возьмите туда, к остальным, — приказал он бойцам.

Закинув за спины длинные винтовки, бойцы взяли бывшего чекиста за руки, потянули к яме. Костиков пошел к машине.

Эта проклятая ночь совсем вымотала его силы. Заметно начала изменять выдержка, как ни старался он вести себя сдержанно. Казалось бы, несложная работа, но каждый день одно и то же. Везут и везут, будто баранов, когда уже будет этому конец? Вон сколько накопали ям за весну и лето. И сколько еще будет накопано новых…

Костиков окинул взглядом прогалину между сосенок на склоне — наверно, за осень заселят и ее. И просто где-нибудь здесь окажется и его яма…

В этой жизни все очень просто.

Перевод: Ванкарем Никифорович

Найдено: http://www.vestnik.com/