— Да неужели? И хуеву тучу добра это тебе принесло. Али поднимает голову, смотрит на меня.

— Те деньги, что ты принес тогда для малыша… они были от Марка Рентона?

Я молчу, ничего не говорю.

Псих поднимает свой стакан виски и осушает одним глотком, потом начинает постукивать пустым стаканом по столу.

— Да, это ты правильно делаешь, что сидишь всю дорогу в ебучем ступоре, — говорит он с издевкой. — Ты ничего в жизни не сделал, ты ничего никогда и не сделаешь.

И я уже не могу сдержаться, я выпаливаю ему все; я говорю, что я делаю, делаю — я пишу историю Лейта. Псих разве что не смеется мне в морду.

— Наверное, охуительно получается, — восклицает он на весь бар, так что кое-кто из народа косится на нас.

Теперь Али смотрит на меня как на идиота или что-то типа того.

— Ты о чем говоришь, Дэнни? — спрашивает она.

А мне просто надо уйти отсюда, выйти на воздух. Я встаю и направляюсь к выходу.

— Негативная энергия, говоришь? Ладно, буду иметь в виду. В общем, увидимся.

Псих вздергивает брови, но Али идет следом за мной к двери, и мы выходим на улицу.

— Ты куда? — спрашивает она, обнимая себя за плечи.

— Мне на занятия надо, — говорю. Дует пронзительный ветер, и ей холодно; дрожит, хотя на ней теплая кофта.

— Дэнни… — начинает она, теребя пальцами застежку молнии у меня на куртке, — я вернусь туда и поговорю с Саймоном.

Я смотрю на нее и, чиста, не могу поверить.

— Ему плохо, Дэнни. Если он что-нить скажет про эти деньги, или про Второго Приза… — она в нерешительности умолкает, но продолжает: — …или про Френка Бегби…

— Ладно, иди к Саймону. Нельзя же, чтобы он из-за нас расстраивался, ведь правда? — огрызаюсь я, но ебись все конем, я ведь все помню. Мы тогда все были в Лондоне: я, Ренте, Псих, Второй Приз и Бегби, и Ренте, чиста, всех кинул. Всех нас. Но мне он деньги вернул. Теперь уже ясно, что Психу он не вернул ни хрена, но об остальных я ниче не знаю. Наверное, Бегби он ничего не вернул, Бегби ведь шизанулся, грохнул этого кекса, Донелли, и сел, хотя этот Донелли был та еще сволочь.

— Возвращайся сегодня пораньше, — говорит она, целует меня в лоб, разворачивается и снова заходит в паб.

Типа пошла утешать Саймона.

Вот так оно все и случилось, и я, ясный перец, был возбужден и встревожен, и волновался, как хрен знает кто, и когда я пришел на встречу, я им все это рассказал, всю эту лейтскую историю. А эта девчушка, Эврил, она была просто счастлива, знаешь, брат, просто счастлива. Оно того стоило, ну, просто чтобы увидеть ее улыбку. В общем, я все-таки проговорился, что я типа как вижу себя писателем, человеком ученым, нах. Самый обычный парень, но мужик с головой, выдающийся местный историк, двигатель прогресса, сотрясатель основ.

Но это, ну, не про меня. Тот парень по ящику, который рассказывает обо всех этих древних цивилизациях, ведь он никогда не скажет: эй, брат, я лучше гляну на этого кренделя из Лейта, на этого новенького. Я лично не имею, чтобы этот псих рыскал вокруг всех моих Пирамид, только оно того — ну, без мазы.

Пора бы уж с этим завязывать, да. Но, знаешь, все-таки надо попытаться, может быть, доказать Али, что я способен на что-то большее. Им всем доказать.

Когда я впервые встретил Алисой, она была эдакой странной, чудесной девушкой, с таким классным загаром, длинными темными волосами и зубами, ну прямо жемчужно-белыми. Крутая цыпочка, прямо как я, но иногда мне казалось, что будто какой-то невидимый вампир присасывался к ее шее, выпивая из нее энергию.

Она никогда не обращала на меня внимания. Она всегда была с ним. Потом, я помню, однажды она мне улыбнулась, и сердце у меня в груди разлетелось, ну, на осколки. Когда мы стали встречаться, я думал, что это так, временно, и что когда-нибудь мы разбежимся, что ей быстро со мной надоест, и ей захочется двинуться дальше. Но потом родился малыш, и она, типа, просто осталась. Вот, наверно, и причина, брат, наш ребятенок, наверняка единственная причина, почему она осталась со мной.

Но сейчас она снова похожа на ту высосанную вампиром Али, и догадайся, кто этот вампир? Это я, брат. Это я.

Интересно, она все еще там, в «Порте радости»? Я бы сходил — посмотрел, но не хочется снова с Психом встречаться. Я поворачиваю в другую сторону и направляюсь в город, где натыкаюсь на Кузена Доуда, выходящего из «Старой Соли», и мы идем к нему пыхнуть, у него квартира на Монтгомери-стрит. Довольно клевая, кстати, квартира: совсем крохотная, ну, как съемные комнаты, зато и плата не в пример меньше, чем за большую. Он ее снял уже с мебелью, со всеми прибабахами, брат, за исключением большой картины Хана, эпохи Сунь, что висит на стене над камином. И кушетка у него очень уютная. Куда я и падаю чиста в изнеможении.

Мне, пожалуй что, нравится Кузен Доуд, хотя иногда он — такой зануда, и после пары косячков и пива я рассказываю ему о своих личных проблемах.

— Ничего, приятель. Omnia vincit amor, любовь все побеждает. Если вы друг друга любите, все получится, а если нет — пора двигать дальше. Вот и все, — говорит Доуд.

Я говорю, что не все так просто.

— Есть один парень, мы с ним раньше дружили, и он с ней хороводился, и он теперь снова в городе, вернулся на сцену, ну, ты понимаешь. Мы тут увиделись, парень держался достаточно самоуверенно, ну я и высказал кое-что, что вообще-то не стоило говорить, понимаешь?

— Veritas odium parit, — говорит Доуд эдак глубокомысленно. — Правда порождает ненависть, — поясняет он для меня.

С моей стороны это чистое сумасшествие — пытаться написать книгу, хотя я свое имя пишу с трудом, и вот вам Кузен Доуд, парень как будто специально латынь изучал, а он еще и Уиджи к тому же. По Уиджи вообще-то не скажешь, что они вообще в школу ходили, но, наверное, все же ходили, да и школа эта получше нашей будет. Так что я говорю умному Кузену:

— И откуда ты столько всего знаешь, Доуд, ну, латынь и все такое?

Он пускается в объяснения, пока я сворачиваю очередную сигаретку с анашой.

— Я занимался самообразованием, Урод. Ты воспитан в другой традиции, не так, как мы, протестанты. Я не говорю, что ты не можешь быть таким же, как я, — ты можешь. Просто от такого, ну, как ты, потребуется больше усилий, потому что ты вырос в другой культуре. Видишь ли, Урод, мы неизменно придерживаемся Ноксианской традиции образования рабочего класса Шотландского Протестантства. Вот так я и стал инженером.

Что-то я ничего уже не понимаю, чего этот удод там бормочет.

— Но ты ведь охранником работаешь? Доуд трясет головой.

— Это только на время; до тех пор, пока я не вернусь на Средний Восток и не заключу новый контракт. Понимаешь, эта работа в охране, она не дает мне скучать. Не хочу тебя обидеть, приятель, но все же скажу… Тебе можно сказать, потому что в тебе есть потенциал. Понимаешь, это как раз тот случай, когда черт делает свое дело. Otia dant vitia. В этом-то и разница между предприимчивым протестантом и беспомощным католиком. Мы будем задницу рвать, чтобы удержаться на плаву, пока нам не представится шанс пробиться. Я ни за какие коврижки не буду сидеть здесь, проебывая оманские денежки.

А я думаю про себя: интересно, а сколько бабла этот удод затарил в свою ячейку в Банке Клайдсдейла.