Иду по Чаринг-Кросс-роуд немного расстроенный — все-таки только что я потерял самый главный источник регулярных доходов. Пытаюсь утешиться тем, что зато я избавился от геморроя, сопряженного с этой работой, взвешиваю все «за» и «против», думаю о возможностях, которые мне дает эта новая ситуация. Сажусь на поезд на Ливерпуль-стрит на Центральной линии и еду до Хакни-Даунз. Выхожу, встаю у низкой стены на станции и смотрю на свое окно. Оно так близко, что, кажется, можно дотронуться до стекла. На стекле столько грязи и пыли, что оно почти черное. Было бы очень неплохо стрясти денег с этих сук с железной дороги, а то их дизельные поезда все засрали. На пути со станции беру новое расписание.

Вернувшись в свой клоповник, я выглядываю из окна этой конурки, которую агенты по недвижимости называют студией. Вот они, англичане: высокопарные и напыщенные по самое не хочу. Кто бы еще додумался назвать эту ночлежку поместьем?! Я охочусь, ловлю рыбу, стреляю дичь, я, Саймон Дэвид Уильямсон из Поместья Банановые Квартиры Лейта. Смотрю вниз, наблюдаю за молодой мамашей с коляской. Мешки у нее под глазами видны мне даже отсюда. Не мешки, а какие-то чемоданы от Samsonite. Смотрю на нее и пытаюсь понять, какого хрена я переехал на пять сотен миль к югу, на эту мудацкую улицу с мудацким названием Большой Перекресток, где здания трясутся, когда мимо проходит экспресс на Норвич. Смотрю на часы: 6.40, или 18.40, как говорят эти железнодорожники. Точно по расписанию.

Когда у тебя есть возможность вложить свои денежки в выгодное предприятие, надо этой возможностью пользоваться. Это я и пытаюсь втолковать Берни на следующий день, но он был слишком уторчен, чтобы врубиться в мои рассуждения. Это самое главное; то, что отличает победителей от неудачников, настоящих деловых людей — от распиздяев, которые вообще ни на что не годятся, разве что подтирать задницу боссу; такие вечные мальчики на побегушках. У всех на слуху так называемые истории успеха, растиражированные в СМИ, но на самом-то деле все понимают, что это — только верхушка айсберга, потому что на каждый успех приходится десять провалов. Оно мне надо: вкалывать в баре на чужого дядю, в компании законченных неудачников, которые вечно ноют и винят все и вся — но только не себя, любимых, — что они оказались в глубокой заднице, хотя им обещали золотые горы и билет наверх без пересадки?! Берни, кстати, надо бы поостеречься, а то он начинает мне напоминать одного из таких мудил. Да, мы живем в дерьме и из дерьма не вылазим, но иногда все-таки выпадает возможность урвать свой куш, и уж если она выпадает, упустить ее было бы глупо. А иначе — прямая дорога обратно в дешевый паб, где ты будешь сидеть, заливая глаза и жалуясь на судьбу-злодейку, что вот, могло бы быть все иначе, но — хрена с два, или еще того хуже — к трубке с крэком или лиловой жестянке для завтраков.

Я готов вложиться в дело, но сейчас мне нужно повидаться с Амандой, с этой холодной коровой, у которой и так хренова туча денег, но при этом она еще тянет из меня все соки.

Предложение тети Полы, над которым я смеялся по телефону, начинает казаться все более заманчивым.

В общем, труба зовет, и я еду в Хайгейт, продираясь сквозь толпы в автобусах и электричках, забираю ребятенка и отдаю ей сорок монет за неделю, которые, как я понимаю, прожираются этим мальцом подчистую. Во какой толстый, прямо жирдяй. В последний раз, когда я брал его в Шотландию, чтобы показать моей матери, она сказала с этим своим неистребимым шотландским акцентом: «Ну он прям как ты в том же возрасте». Как я в том же возрасте: нескладный и жирный ребенок, всегда в синяках — легкая добыча для тощих и подлых змеюк с игровой площадки на улице. Спасибо, ебена мать, переходному возрасту и всем этим гормонам — за избавление от жира. Может, мое противоречивое отношение к сыну как раз и объясняется тем, что он напоминает мне себя самого — в более молодой и менее крутой вариации. Но мне не верится, что я был таким. Скорее всего он пошел в своего жирного деда, козла жидовского, со стороны матери, ясное дело.

И теперь мы тащимся по Вест-Энду по направлению к «Хэм-бли», чтобы выбрать ему рождественский подарок. Конечно, праздник давно прошел, но зато мы попадем в эти безумные январские распродажи. Я дал ему ваучеры, потому что свободе выбора нужно учить, причем чем раньше, тем лучше. Но Аманда их забрала и отдала мне обратно. Она настояла, чтобы мы пошли в магазин вместе. Мы прошли-то всего ничего, а мелкий говнюк начинает скулить, что ему холодно и что он натер ноги. Ну и сидел бы дома, рубился в Плэй-Стэйшн. Даже в это праздничное время года я такой же чужой для него, как и он — для меня. Во время прогулки я делаю малодушные попытки поддержать беседу, втайне надеясь, что в магазине хотя бы будет на что поглазеть.

Чем мне не нравится зима: девочки слишком закутаны. Не понятно, что там, под оберткой, пока не притащишь ее домой и не откроешь, а тогда уже поздно будет возвращать. Проданный товар возврату и обмену не подлежит. Рождество. Проверяю сообщения на белой и красной мобилах. Ничего.

Толкотня, суета, магазины — все это начинает меня напрягать. Что до ребенка… никакого контакта. Глухая стена. Я честно старался. То есть не то чтобы очень старался, но сделал все, что смог. Может, пора это все прекращать? Я и так уже весь распух от дешевой высококалорийной пищи, сижу без гроша в кармане. И чего ради? Чтобы исполнить родительский долг? Наладить социальное взаимодействие? Кому-то от этого лучше?

Помню, пару недель назад я водил Бена (имя — это ее идея) в Музей мадам Тюссо. Всю дорогу я только и делал, что думал о ней: какая она была вся из себя довольная, потому что ее теперь пялит какой-то самовлюбленный кобель из яппи, парень ее мечты; как она говорила, что это так замечательно, что я забираю Бена и они наконец могут побыть вдвоем. Я плачу сорок фунтов в неделю и вожу мелкого на прогулку, пока она трахается, — охренеть. Мне нужно сделать татушку на лбу: ДУРАК.

Отвожу парня домой. Надо признать, Менд выглядит очень даже неплохо. В этом году я впервые увидел ее более или менее в форме с тех пор, как родился Бен. Я думал, что у нее просто врожденная склонность к полноте, как у остальных членов ее развеселой семейки, но нет. Вполне даже подтянутая фигурка. Если бы она работала, да еще и сидела бы на диете, как тогда, когда мы были вместе, я, может быть, и не стал бы ее оскорблять — а заодно и всю ее семейку, — тогда, в Таскании, пару лет назад. Я человек в меру амбициозный, и ни один парень, который хоть сколько-нибудь себя уважает, ни за что не захочет, чтобы его видели на людях с какой-то жирной коровой под руку.

Но от жирных коров бывает и польза — в качестве добры? тетушек. Добрых и пухлых тетушек. Тетя Пола всегда была моей самой любимой теткой. Бедная старая Пола: ей в наследство достался паб, но она по своей простодушной глупости вышла замуж за мудака, который едва не пропил ее дом, пока она наконец не прогнала его в три шеи. Это лишь подтверждает, что даже у сильных и волевых коров — таких, как моя тетя Пола, — есть свои слабые места. Что только на руку таким прохиндеям, как я. Теперь она предлагает мне паб за двадцать штук. Выплачивать можно частями — по пять штук в год.

Но тут есть две проблемы: во-первых, мне не хватает четырнадцати штук, а во-вторых, паб — в Лейте.