— Ну и ладно, — сказал Александр, сел в кресло и заснул.

Утром никакого кота в доме не было. Александр и не вспомнил бы о нем, если бы не лужа, которую пришлось замывать. Впрочем, довольно отступлений. Мы оставили нашего героя в ситуации, которая качественным образом отличалась от привычного нагромождения нелепостей и явно требовала осмысления.

— Ну хорошо, — рассуждал он, — грабители ничего не взяли, потому что у меня нечего брать. Но ведь так не бывает. Адресок сначала пробивают, пасут. Отморозки? Так они бы меня грохнули. А эти? Тимуровцы. Пришли, порядок по всему дому навели. Красота, да и только. А по роже при входе и выходе — из скромности. Чтобы дяденька не запомнил их благородных лиц и, не дай Бог, не сунулся с благодарностями. Бред… Они же явно что-то искали. Неужели Кирилыч с ними на связи? Но это же ерунда какая-то. Хотя с другой стороны… Я ему позвонил, сказал, что найти не могу. Он аж дышать в трубку перестал. А где-то минут через сорок — тимуровцы с посильной помощью. Посильной… На тачке да на трубке — вполне могли бы и раньше подоспеть. Значит, Кирилыч на связи с братками? И все из-за футболки?! Сущее безумие. А Пашка? Пашка — это не смешно.

Вспомнив погибшего мальчишку, Адашев-Гурский налил еще водки и, сказав сам себе: «Не чокаясь», — выпил.

Водка, вопреки широко распространенному среди непьющей части народонаселения мнению о ее вреде и пагубном воздействии на личность, оказывала самое благотворное влияние на душу и тело. Жевательный аппарат пусть с затруднениями чисто механического свойства, но зато почти безболезненно справился с куском хлеба, мысли обретали линейность, паника, растворяясь, постепенно отфильтровывалась почками, а нервы наливались сталью. Гурский рассуждал;

— Не надо врать самому себе. На нас с тобой, Александр Васильевич, наехали. Верно? Верно. — Мысленно он сам себе пожал руку. — Приблизительно так могло быть дело: Лев Кирилыч из своей деревни звонит сюда, в город, и через полчаса братва с порога меня гасит, а хату ставит на уши, произведя быстрый и достаточно качественный шмон. У меня здесь и прятать-то негде. Но я ничего и не прятал. Я просто не смог найти эту несчастную футболку. Футболку, из-за которой, правда, косвенным образом, погиб мальчишка. Выпотрошили, как куренка. От горла до копчика. — Гурский вспомнил фотографии, и его передернуло. Он опять налил и выпил.

Водка теперь шла легко и без хлебушка. Мысли обретали трехмерность, — Оглядим картину в целом… Директор или, там, хозяин какого-то семейного или частного детского дома устраивает жуткую выволочку воспитаннику за то, что он поменялся со мной футболками. Пацан убегает и становится жертвой маньяка. Я приезжаю за расчетом, и тот же директор пытается меня сожрать за акт братания с ребенком — а именно так следует расценивать факт обмена деталями одежды, — отказывает в деньгах, требуя сиротское имущество назад. Я возвращаюсь домой, перерываю весь свой скарб, но, увы, тщетно. В принципе, ничего странного. На следующий день звоню в детдом, сообщаю об утрате и обещаю компенсацию. Мне категорически не верят, вплоть до обыска и расправы. Или расправы и обыска. Ну? И что за этим? А за этим — тайна. Тайна и бандиты. — Он закурил сигарету.

А что мы можем противопоставить тайне? Ум! Гибкий и пытливый ум. Недюжинный интеллект. — Мысленно встал и раскланялся сам с собой. — Но что мы можем противопоставить бандитам? Что мы можем сделать? Убежать! Не-ет… Зарычать? Нет. Ну-у? Пра-авиль-но: «Мы с тобой одной крови. Ты и я». Не совсем, правда, но… Бытие определяет сознание. А житие наше, Господи…

Закончив рассуждать, Адашев-Гурский пододвинул к себе телефон и, уверенно не попадая пальцем решительной руки в дырочки диска, набрал номер. На другом конце трубку сняли со второго гудка.

— Слушаю.

— Петр?

— Да. Ты, Сашка?

— Вас беспокоят из Лиги Наций. Комитет сексуальных реформ.

— Кончай трепаться, на трубу звонишь. Говори, что надо?

— Лимон баксов и «Вальтер ППК».

— В штопоре?

— Обижаешь. Можешь заехать? Мне необходима перевязка, я весь кровоточу,

— В штопоре. Иди в жопу.

— Нет, Петюнь, я серьезно, можешь заехать? Очень надо.

— Ну, в общем, я уже здесь, на Васильевском. Жди через полчаса. Роджер.

— Кто?

— Конец связи. Хрен в пальто…

Ровно через полчаса в квартире Адашева-Гурского посреди комнаты, чуть расставив ноги и глубоко засунув руки в карманы брюк, стоял мужчина и скептическим, чуть насмешливым взглядом рассматривал все вокруг.

Лет ему было на вид от тридцати до сорока пяти — в зависимости от того, на сколько он сам хотел выглядеть в данной ситуации и в данный момент. Одет он был просто, но дорого, роста чуть выше среднего, крепкий.

Люди посторонние могли бы принять его и за бандитского авторитета, и за президентского пресс-атташе, опять-таки — кем ему самому хотелось выглядеть сию минуту. И еще — в его серых, чуть усталых глазах было что-то такое, от чего у всех баб, хоть раз в жизни испытавших оргазм, моментально становилось тревожно на душе.

— Ну что? Расскажи нам свою историю, благородный дон.

Александр сделал зверское лицо, взвыл, а потом начал абсолютно спокойным голосом:

— Родился я в Кордове, где отец мой жил в полном довольстве…

— Ладно, Пашеко, завязывай, именем искупителя твоего, — прервал его Петр Волков. — А рожи корчить тебе, кстати, уже без надобности. Что за бомжатник?

— А вот вижу я по глазам вашим, что вы меня неправильно поняли…

— Да как же тебя понять, если ты и не говоришь ничего, пес смердящий? После совместного распития, что ли? На почве личной неприязни?

— Нет, Петр, — подчеркнуто официально произнес Гурский. — На меня наехали. Бандиты.

— Что за бред? Ты-то при каких делах? Вот ведь я же говорил — будешь к себе таскать по пьяни всяких, тебя не то что обнесут, тебя грохнут. Или хату отнимут. Душевный ты наш. Что за дела?..

— В том-то и вопрос.

— В чем?

— А в том, Петя, что я совершенно не понимаю, что, собственно, происходит в настоящий момент.

— Это у тебя с детства. Ты дело говори: что-где-когда. Почему кошатиной воняет? — Он взял со стола двумя пальцами за горлышко недопитую бутылку водки и приподнял на уровень глаз. — Первая?

— Первая, — кивнул Александр и показал пальцем на кухню. — Вторая — там. А запах… ну что запах — галлюцинация нагадила.

— В следующий раз она тебя сожрет. Который день?

— Петя, ну честное слово, я ж тебе говорю, не в том дело. Вломились, отмудохали, пока я в отрубе, — рот лентой, на голову черную шапку до пупа, руки назад. Перерыли всю хату и свалили. Все.

— А как вломились? Дверь вынесли, что ли?

— А то ты дверь не видел… Зачем ее выносить? Позвонили — я открыл.

— А глазок?

— Ну… Во-первых, он мутный, а во-вторых, в него заглядывать унизительно. И это даже — во-первых.

— Очень достойная позиция. — Петр достал пачку сигарет.

— Ну, очень — не очень…

— Достойная мудака. А зачем вставлял?

— Я не вставлял, так было. А за козла ответишь.

— Ладно, что взяли?

— Ни-че-го.

— Волков удивленно поднял брови.

— Шмон, Петя. Понимаешь, обыск в присутствии отсутствующего хозяина. С особым цинизмом. И, что самое безумное, я, по-моему, знаю, что именно они у меня искали.

— Что? — Петр вынул сигарету из пачки и прикурил.

— Они искали у меня, Петр, белую футболку.

— Петр, глубоко затянувшись, поперхнулся дымом, закашлялся и, сходив на кухню, вернулся со стаканом.

— Плесни-ка… сын Химеры.

— Петь, ну право слово… Ты присядь, а то стоишь, как… У меня и так в голове бардак. Тут вот какая история. Минуточку, говорить больно, — Гурский разлил по стаканам оставшуюся водку, выпил крупными глотками и закурил сигарету.

— Я недавно, весной, где-то месяца полтора крестьянствовал. Есть, оказывается, у нас чуть в стороне от Колпина детдом, такой частный, что ли, в общем, что-то вроде того. Там — директор Невельский Лев Кириллович. Он — хозяин, воспитатель и отец родной. Года полтора назад детдом этот загибался просто, ну, как все. А потом потихоньку, потихоньку стал распрямляться. Кирилыч этот спонсоров каких-то нашел, те — пожертвования, шмотки, то-се, короче, сейчас там полный достаток. И даже излишек.