— Ну и чего ты стоишь, как дурак? Поехали завтракать. Пенделок несчастный.

Волков завел машину, Гурский сел справа от него, а Лазарский расположился на заднем сиденьи.

— Слушай, он тебя Волчарой назвал, — сказал Гурский Петру. — Вы что, знакомы?

— Одну землю вместе пасли. Операми. Но это еще когда было… Документы, по нынешним временам, носить с собой надо, Саша. Он, тебя по компьютеру-то пробил с моих слов, но бабки все равно взял. Вон, Лазарик заплатил.

— А что же, он мне говорит, что за ложный вызов, мол, платить бы надо. Мы и заплатили…

— Так это он тебе обозначил. А деньги взял от меня. Еще хорошо, что этот сказал, дескать, выпивали, подрались. С кем не бывает?

— Со мной.

— А вот эту правду свою ты бы в «Крестах» братве рассказывал, если б мы сейчас вот здесь мою неправду не втерли. Человеку надо суть дела излагать так, чтобы ему доступно было. Аккуратнее надо с правдой, скрупулезнее. Могут не понять.

Волков развернулся и покатил, разбрызгивая широкими колесами ноябрьское дорожное «сало».

— А куда мы, собственно, едем? — взглянул за окно Гурский.

— Ну не в Бруклин же. Из нас троих я здесь ближе всех живу. Я, правда, гостей не ждал, но… короче, дело у меня в двенадцать недалеко от дома, надо бы хоть немного поспать. Встреча с клиентом. Чушь какая-то, по-моему. Но Дед попросил. Короче, приезжаем, досыпаем, все остальное потом.

— Завтрак с меня, — раздался голос с заднего сиденья.

— Мне, пожалуйста, лобстера с белым вином, — сказал Волков, не оборачиваясь.

— А мне касуле в горшочке, бургундское, непременно урожая тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, и чтобы в глиняном кувшине. Люблю кухню юга Франции.

— А не тяжеловато будет для завтрака? — засомневался Лазарский.

— Не переживай, — успокоил Петр. — Что рашэн — гут, дойче капут.

Анемичное осеннее петербургское утро, кое-как собравшись с силами, заявило наконец о себе, когда, вздремнув и приведя себя в порядок, вся компания собралась на кухне волковской квартиры.

Лазарский сидел на табурете, уставясь пустым взглядом в пространство, и вздрагивал всем телом при каждом ударе собственного сердца. Странные и необъяснимые с точки зрения обыденного сознания ощущения возникают иной раз с похмелья у человека пьющего: у кого-то мозги мурашками покрываются, у кого-то зубы в жару мерзнут.

— Ну? Ты как? — спросил Гурский Михаила.

— Саша… — тот приоткрыл рот, глубоко вдохнул и шумно выдохнул, повинуясь неудержимому желанию «проветрить губы». — Ты же умный человек.

— Ясно.

— Ну что… — сказал Волков. — У меня сейчас встреча по делу. Это у Сытного рынка, здесь рядом, там такой ресторанчик — «Тбилиси», мне там клиентка встречу назначила. Поехали?

— Завтрак с меня, — оживился Михаил. — А там хаш дают?

— Петь, — сказал Гурский Волкову, — а потом этого в клинику закинем?

— Может, проще пристрелить?

— У него родители старенькие, сын родился от американской жены. Ведь заменяют высшую меру пожизненной каторгой? Вот пусть он ее в Бруклине и отбывает.

— А ты, Адашев, садист. Я всегда замечал.

— Да посмотри на него, разве он достоин легкой смерти? Пусть помучается.

— Встали и поехали.

В этот час маленький ресторанчик был совершенно пуст, лишь за одним столиком сидел пожилой небритый азербайджанец и ел из глубокой тарелки что-то жидкое и дымящееся.

Они заняли столик в углу зала, и Лазарский нетерпеливым жестом подозвал молоденькую официантку.

— Девушка, у вас хаш есть?

— Нет, извините.

— А что же вы утром подаете? Лобстеров?

— Чанахи, пожалуйста, чахохбили, сациви, хинкали, толма. И бастурма, и шашлык, конечно.

— Утром?

— Ну…

— Где у вас кухня? Можно? Ребята, вы заказывайте, я сейчас.

— Погоди, — остановил его Гурский. — Девушка, вы лучше меня на кухню проводите, а этому дайте пока сто граммов водки и сырое яйцо. Он у нас желудочник. Петь, когда твоя клиентка подойдет, ты решай свои вопросы, а я пока микстуру для больного сделаю, ладно? Да! Мне закажите два яйца всмяточку и чаю с лимоном.

Официантка показала Александру, как пройти на кухню, и пошла к бару осуществлять заказ для «желудочника».

— На кухне сидел молоденький белобрысый парень в белом фартуке и читал журнал.

— Гамарджоба, бичо, — сказал Гурский. Парень поднял голову:

— Все в зале.

— Мадлопт, генацвале. — Гурский подошел к блестящему столу, на котором рядами стояли глиняные горшочки.

— Вам что, товарищ? — Парень оторвался от журнала.

— А вот чанахи у тебя где?

— Все в зале.

— Да что ты заладил, иди-ка сюда. Вот давай-ка лучше мы с тобой… это чанахи? Ага. Давай мы все из горшочка вынем, а оставим только бульончик.

— Вы от Нодара Шалвовича?

— Да я практически ото всех. Вот давай мы это все выложим, а потом… где у тебя зелень?

— Вон там.

— Ага… Давай я бульоном займусь, а ты пока зелень… как ее измельчить?

— Я нарежу.

— Нет, надо почти в пюре. Но только чтобы сок сохранился.

— Ну, вон процессор.

— Вот, давай-ка.

— А чего давать? Тут петрушка, укроп, кинза и эта… сиреневая.

— А вот все вместе. А это процедить бы.

— Сейчас… — парень достал из шкафа блестящий сетчатый дуршлаг и подал его Гурскому вместе с чистым горшочком.

— Держи, — попросил Александр.

— Ну, куда ж вы…

— Что «куда»? Ну что «куда»? У тебя руки или… Дай-ка фартук.

— И что теперь?

— Что теперь… — пробормотал под нос Адашев, обвязываясь фартуком. — Теперь я буду вынужден выпить водки, хоть и не надо бы, но… А тебе не советую, есть трагические примеры неофитов. Практику необходимо иметь, генетическую, лет хотя бы двести. Принеси-ка капельку, а? Грамм триста. Сам не пей, не надо.

Поваренок ушел к буфету, а Адашев-Гур-ский взял горшочек с процеженным бульоном и осторожно поставил его на краешек большой ресторанной плиты. Затем загрузил процессор зеленью и нажал на кнопку. Процессор взвыл.

Вернулся белобрысый паренек, неся графинчик с водкой.

— Там в зале спрашивают, вы долго?

— Нет уже. У тебя яйца есть? Ну… в смысле, два куриных яйца мне нужны. И стакан.

— Вот, пожалуйста.

— Гурский взял в одну руку стакан, в другую графинчик с водкой, приподнял на уровень глаз и аккуратно перелил из графина в стакан половину содержимого.

— Ну, с Богом… — он выпил водку из стакана и, сморщившись, спросил сдавленным хриплым голосом:

— А лимоны есть?

— Вон там.

— Хорошо. Теперь смотри: когда вот здесь, в горшочке, разогреется — закипать не должно ни в коем случае, — вот отсюда, из процессора, всю эту кашу выложи, пожалуйста, в горшок, перемешай и накрой, чтобы запарилось, только с огня сними, естественно. Я пойду сигаретку выкурю.

— А яйца вам зачем?

— Так ведь… А! Ты в этом смысле. Это потом, когда разогреется, две дырочки сделать надо, здесь и здесь и… короче говоря, я сейчас вернусь.

Гурский вышел в зал и увидел, что Лазарский сидит за столом один, а Петр о чем-то беседует за столиком в отдалении с весьма привлекательной брюнеткой.

Александр подошел к столу Лазарского.

— Ну, чего?

— Сашка, я сейчас сдохну.

— Сотку принесли?

— Да она мне… Ну куда ты ушел? Давай сядем уже, ведь дело к обмороку. Ведь холодеют уже пальцы рук и ног.

— Все, минута. Дай-ка сигарету. — Гурский присел к столу и закурил.

— Нельзя курить на кухне, — кивнул он на сигарету. — Курить на кухне, плевать за борт и ступать на татами без поклона. Не тужи, еще хуже будет. Это пока еще что…

— Нельзя писать в компот и стрелять в белых лебедей.

— Маму парить еще, — вернулся к столу Волков, — тоже не надо.

— Ладно, умники. — Гурский погасил сигарету в пепельнице, встал и ушел к плите.

— И как тут у нас?

— Да вон, уж закипает почти.

— Давай яйцо. Вот, а теперь видишь, вот так, чтобы только белок. Вот… А лимоны? Да снимай ты его с плиты, кипит же!