В тот день выступал очень высокий, очень худой и лысый тип, на редкость серьёзный: когда он время от времени пытался добиться в своей речи комического эффекта, становилось страшновато. Про себя я назвал его Учёным; он и в самом деле оказался профессором неврологии из какого-то канадского университета. Он говорил о вещах интересных, а местами даже захватывающих. Человеческий ум, объяснял он, развивался благодаря возникновению и постепенному химическому усложнению нейронных цепей различной длины, от двух до пятидесяти и даже более нейронов. Поскольку мозг человека насчитывает несколько миллиардов нейронов, то число их комбинаций, а следовательно, возможных цепей, совершенно невероятно: к примеру, оно намного превосходит количество молекул во Вселенной.

Число используемых цепей у разных людей сильно варьируется, чем, по его мнению, и объясняется бесконечное множество градаций от слабоумия до гениальности. Но что ещё любопытнее, чем чаще применяется данная нейронная цепь, тем легче в применении она становится из-за разницы в накоплении ионов; короче говоря, происходит её постепенное самоупрочение, причём это относится ко всему — к идеям, наклонностям, настроениям. Этот феномен прослеживается как на уровне индивидуальных психологических реакций, так и на уровне социальных отношений: осознавая свои внутренние препятствия, мы усиливаем их, а разбираясь в конфликтах между двумя людьми, как правило, делаем эти конфликты неразрешимыми. В свете этого Учёный беспощадно громил теорию Фрейда, не только не имеющую под собой каких-либо состоятельных физиологических оснований, но и приводящую к драматическим результатам, прямо противоположным поставленной цели. На экране за его спиной чередование схем, иллюстрирующих опорные моменты доклада, сменилось коротким и страшным документальным фильмом о невыносимых моральных страданиях ветеранов войны во Вьетнаме. Они не могли избавиться от воспоминаний, им каждую ночь снились кошмары, они больше не могли водить машину, переходить улицу, жили в постоянном страхе; казалось, их уже нельзя вновь адаптировать к нормальной социальной жизни. Затем в фильме подробно разбирался один случай — история согбенного, сморщенного человечка с жалким венчиком встрёпанных рыжих волос; с виду он был полное барахло, постоянно дрожал, не мог выходить из дому, нуждался в постоянной медицинской помощи — и страдал, беспрерывно страдал. В буфете, в столовой, у него хранился пузырёк с вьетнамской землёй; каждый раз, открыв шкаф и доставая пузырёк, он заливался слезами.

«Стоп», — сказал Учёный. «Стоп». Картинка застыла: плачущий старик крупным планом. «Чушь, — продолжал Учёный. — Полнейшая и совершеннейшая чушь. Первое, что должен был сделать этот человек, — взять свой пузырёк с вьетнамской землёй и вышвырнуть в окно. Каждый раз, когда он открывает буфет, когда вынимает пузырёк — а делает он это иногда раз по пятьдесят на дню, — он укрепляет нейронную цепочку и обрекает себя на ещё большие страдания. Точно так же каждый раз, когда мы копаемся в Прошлом, когда возвращаемся мыслями к тягостному эпизоду — а примерно в этом и состоит суть психоанализа, — мы увеличиваем шансы на то, что этот эпизод повторится. Вместо того чтобы идти дальше, мы погребаем себя заживо. Каждый раз, пережив огорчение, разочарование, нечто такое, что мешает нам жить, мы должны первым делом переехать, сжечь все фотографии и ни в коем случае не говорить ни с кем на эту тему. Отторгнутые воспоминания стираются; это может занять некоторое время, но они прекраснейшим образом стираются. Цепь дезактивируется».

«У кого есть вопросы?» Вопросов не было. Его доклад, продолжавшийся более двух часов, был на редкость ясным. Входя в столовую, я увидел Патрика, он устремился ко мне, сияя улыбкой и протягивая руку. Хорошо ли я доехал, удобно ли устроился и т.д. и т.п.? Пока мы приятно беседовали, сзади вокруг меня вдруг обвилась женщина, стала тереться лобком о мои ягодицы, положила руки мне на низ живота. Я обернулся: Фадия сняла белую тунику и облачилась в нечто вроде винилового боди леопардовой расцветки; вид у неё был цветущий. Продолжая тереться о меня лобком, она также поинтересовалась моими первыми впечатлениями. Патрик добродушно взирал на эту сцену. «О, она так со всеми…» — сказал он, пока мы направлялись к столу, за которым уже сидел мужчина лет пятидесяти, плотный, широкоплечий, с шапкой седых, стриженных ёжиком волос. Он встал, чтобы поздороваться, и, пожимая мне руку, окинул меня внимательным взглядом. За едой он говорил мало, время от времени вставляя пару слов относительно организации школы, но я чувствовал, что он меня изучает. Его звали Жером Приор, но я тут же окрестил его Копом. На самом деле он был правой рукой пророка, человеком номер два в организации (вообще-то они называли это иначе, у них была целая куча титулов типа «архисвященство седьмого ранга», но смысл был именно такой). Здесь продвигаются в зависимости от стажа и от заслуг, как в любой организации, сказал он без тени улыбки; от стажа и от заслуг. Например, Учёный всего лишь пять лет состоит в рядах элохимитов, но является номером третьим. Что же до номера четвёртого, то я вас непременно должен познакомить, заявил Патрик, он очень ценит ваше творчество, у него у самого хорошее чувство юмора. «О, чувство юмора…» — что я ещё мог ответить?

После обеда лекцию читала Одиль, дама лет пятидесяти, чья сексуальная жизнь была примерно в том же роде, что у Катрин Милле[35]; она была даже немного на неё похожа. Выглядела она вполне симпатично, без проблем — опять же как Катрин Милле, — но доклад у неё получился довольно вялый. Я знал, что бывают женщины вроде Катрин Милле, у которых вкусы в таком же роде — по моим понятиям, примерно одна на сто тысяч; по-моему, процент их оставался постоянным во все эпохи и вряд ли когда-то изменится. Одиль слегка оживилась, дойдя до возможности заражения вирусом СПИДа через исследуемое ею отверстие: это явно был её конёк, она насобирала гору статистики. Конечно, ведь она была вице-президентом ассоциации «Семьи против СПИДа», которая пыталась вести на эту тему умную просветительскую работу — иначе говоря, поставляла информацию, позволяющую людям использовать презерватив лишь в случае крайней необходимости. Со своей стороны, я ни разу в жизни не надевал презерватива, и не в моём возрасте, к тому же при нынешнем развитии тритерапии, начинать им пользоваться — если, конечно, предположить, что у меня ещё будет случай кого-нибудь трахнуть; сейчас я был в таком состоянии, что уже одна перспектива кого-то трахать, да ещё получать от этого удовольствие, казалась мне более чем уважительной причиной удавиться.

Главная задача доклада сводилась к тому, чтобы перечислить ограничения и запреты, налагаемые элохимитами на сексуальную жизнь. Здесь всё было просто: запреты отсутствовали — если всё происходило между совершеннолетними и, как говорится, по обоюдному согласию.

На сей раз вопросы были. По большей части они касались педофилии: элохимитам случалось подвергаться судебному преследованию по этому поводу — в конце концов, кто в наши-то дни не преследовался за педофилию? Тут Одиль могла сослаться на предельно ясную позицию пророка: в человеческой жизни есть момент, именуемый пубертатным возрастом, когда возникает сексуальное желание; в зависимости от конкретной личности и от местности, возраст этот колеблется от 11 до 14 лет. Заниматься любовью с человеком, который этого не хочет или не в состоянии ясно сформулировать своё согласие, то есть с тем, кто не достиг пубертата, плохо; но все, что происходит после пубертата, безусловно не подлежит никакой моральной оценке, и больше по этому поводу сказать нечего. Вечер стремительно увязал в здравом смысле, и я начинал ощущать потребность в аперитиве; всё-таки с этим они переборщили. К счастью, у меня в чемодане имелась заначка, и в качестве ВИПа мне, естественно, был предоставлен одноместный номер. Погрузившись в лёгкое послеобеденное опьянение, я лежал один в кровати «кинг-сайз», на девственно-чистых простынях, и подводил итоги первого дня. Как ни странно, многие члены секты не выглядели идиотами; а что ещё удивительнее, многие женщины не выглядели уродинами. Правда, они любым способом старались привлечь к себе внимание. В этом отношении пророк стоял на твёрдых позициях: если мужчина должен прилагать усилия, чтобы сдерживать своё мужское начало (мачо и без того залили весь мир кровью, взволнованно восклицал он в различных интервью, которые я видел на его вебсайте), то женщина, напротив, может дать выход своей женственности и прирождённому эксгибиционизму посредством всех блестящих, прозрачных и облегающих нарядов, какие только предоставлены в её распоряжение фантазией всяческих кутюрье и художников: в глазах Элохим нет ничего приятнее и великолепнее.