Джанпаоло выпрямился; его лицо словно застыло; я отвернулся, невольно заметил, как пророк провёл рукой по волосам девушки; его лицо светилось детским, старческим, если угодно, трогательным восторгом. Я уставился в свою тарелку, но через полминуты мне надоело созерцать кусочки сыра, и я покосился вбок: Венсан по-прежнему бесстыдно, по-моему, даже с каким-то торжеством разглядывал пророка; тот теперь обнимал девушку за шею, она положила голову ему на плечо. Когда он запустил руку ей за лиф, я не удержался и бросил взгляд на Джанпаоло: он привстал со стула, на его лице явственно сверкнула ярость, это заметил не только я, разговоры разом смолкли; потом, сломленный, он медленно сел, сгорбился, опустил голову. Мало-помалу все опять заговорили, сначала вполголоса, а потом и громко. Пророк удалился из-за стола вместе с Франческой, даже не дождавшись десерта.

Назавтра я встретил Франческу, выходя с утренней лекции, она разговаривала с подругой-итальянкой. Поравнявшись с ней, я замедлил шаг и слышал, как она произнесла слово: «Communicare…»[61] На её лице читалось безмятежное счастье. Сама школа теперь работала по полной программе; я решил ходить на утренние лекции, но избавить себя от вечерних практических занятий. Присоединившись ко всем за вечерней медитацией, прямо перед ужином, я заметил, что Франческа по-прежнему сидит рядом с пророком, а после трапезы они уходят вместе; напротив, Джанпаоло я за весь день не видел ни разу.

У входа в один из гротов был устроен бар с настойками. За столиком под тополем сидели Коп и Юморист. Коп говорил взволнованно, сопровождая свои слова энергичными жестами, явно на тему, ему небезразличную. Юморист не отвечал; он сидел с озабоченным видом и только кивал, ожидая, когда напор собеседника иссякнет. Я направился к элохимиту, приставленному к котлам, размышляя, чего бы себе взять: всю жизнь терпеть не мог настойки. С горя я взял горячего шоколаду: пророк разрешал пить какао, только обезжиренное, — вероятно, в честь Ницше, идеями которого восхищался. Когда я шёл обратно, оба руководящих работника за столиком молчали; Коп сурово оглядывал зал. Он замахал мне рукой, приглашая присоединиться к ним: перспектива заполучить нового слушателя его заметно приободрила.

— Я тут как раз говорил Жерару, — начал он (ну конечно, даже у этого обиженного жизнью существа есть имя, небось и семья у него была, и любящие родители сажали его верхом на колено, честное слово, жизнь — тяжкая штука, нельзя думать о таких вещах, иначе точно можно застрелиться), — я говорил Жерару, что, на мой взгляд, мы даём слишком много информации о научном аспекте нашего учения. Ведь существует целое течение, «Нью эйдж», экологисты, их пугает слишком активное вторжение технологий в нашу жизнь, они не жалуют идею господства человека над природой. Причём это люди, решительно отвергающие христианскую традицию, часто близкие к язычеству или к буддизму; их можно было бы превратить в наших потенциальных сторонников.

— А с другой стороны, мы привлекаем технократов, — хитро произнёс Жерар.

— Да уж… — возразил Коп с сомнением в голосе. — Только обитают они главным образом в Калифорнии, в Европе они редко попадаются, я тебя уверяю… — И снова повернулся ко мне: — А ты что думаешь?

Честно говоря, ничего особенного я не думал, мне казалось, что со временем сторонников генной инженерии станет больше, чем противников; но меня удивило то, что они опять делают меня свидетелем своих внутренних распрей. Тогда я ещё не вполне это осознал, но они полагали, что я как шоумен должен интуитивно ориентироваться в идейных течениях, в тех сдвигах, какие происходят в общественном мнении; у меня не было никаких причин лишать их иллюзий, я изрёк несколько банальностей, выслушанных с глубоким почтением, и, сославшись на усталость, с улыбкой поднялся из-за стола, проворно выскользнул из грота и пошагал к палаточному городку: мне хотелось взглянуть поближе на рядовых адептов.

Было ещё рано, никто не спал; большинство сидели у входа в палатку, в обычных костюмах, чаще в одиночку, иногда парами. Некоторые сняли с себя одежду (натуризм не был обязательным для элохимитов, но широко практиковался; к тому же и наши творцы, Элохим, добившись полного контроля над климатом своей родной планеты, ходили нагишом, как и подобает свободному живому существу, гордящемуся своим обликом и отбросившему стыд и чувство вины; согласно учению пророка, все следы первородного греха уже исчезли, теперь мы живём в новом законе истинной любви). В основном они ничего не делали или, может, по-своему медитировали — многие, раскрыв ладони, устремили глаза к звёздам. Предоставленные организаторами палатки имели форму вигвама, но белая поблёскивающая ткань выглядела очень современно, из разряда «новых материалов, разработанных для космической промышленности». Короче, это напоминало племя, индейское племя хай-тёк, думаю, у них у всех был Интернет, пророк на этом очень настаивал, чтобы иметь возможность мгновенно распространять свои указания. Я так думаю, они весьма оживлённо общались между собой по Интернету, но при взгляде на них, собравшихся вместе, прежде всего поражала их замкнутость и молчаливость; каждый сидел перед своей палаткой, они не беседовали, не ходили в гости и, находясь в паре метров друг от друга, казалось, даже не подозревали о существовании остальных. Я знал, что у большинства нет ни детей, ни домашних животных (это не запрещалось, но и отнюдь не поощрялось: ведь речь шла в первую очередь о создании нового естественного вида, и воспроизводство существующих видов считалось устаревшей, консервативной опцией, признаком нерешительного характера и уж конечно не самой горячей веры; вряд ли бы отец семейства поднялся в их иерархии слишком высоко). Я прошёл по всем дорожкам, перед сотнями палаток, но никто не сделал попытки со мной заговорить; они ограничивались кивком или слабой улыбкой. Сперва я подумал, что они немного робеют: всё-таки я был ВИП, мне дарована привилегия напрямую беседовать с пророком; но скоро я понял, что, встречая друг друга на дорожках, они ведут себя точно так же: улыбка, кивок, и не более того. Я пересёк палаточный лагерь и двинулся дальше, прошёл несколько сотен метров по каменистой тропе, потом остановился. В свете полной луны был виден каждый камушек, каждый кусок застывшей лавы; вдалеке, на востоке, слабо поблёскивала металлическая ограда лагеря; меня окружало ничто, я находился в его центре, погода стояла тёплая, и пора было что-то для себя решать.

Наверное, я долго простоял так, ощущая одну лишь пустоту в голове, потому что, когда я вернулся, над лагерем висела тишина; видимо, все уже спали. Я взглянул на часы: начало четвёртого. В келье Учёного ещё горел свет; он сидел за рабочим столом, но, заслышав шаги, знаком пригласил меня войти. Внутри помещение оказалось гораздо уютнее, чем я предполагал: диван с довольно симпатичными шёлковыми подушками, каменный пол устлан коврами с геометрическим рисунком; он предложил мне чашку чаю.

— Ты, наверное, заметил, что в нашем руководстве есть некоторые разногласия, — произнёс он и опять умолк.

Право же, они принимали меня за большую шишку; мне невольно пришло в голову, что они преувеличивают мою значимость. Конечно, я мог нести любую чушь, и всегда бы нашлись СМИ, готовые подхватить мои слова; но отсюда до того, чтобы люди меня услышали и изменили свою точку зрения, — дистанция огромного размера: все уже привыкли, что звезды высказываются в СМИ по самым разным поводам, изрекают какие-то абсолютно предсказуемые пошлости, реально никто больше не обращает на это внимания, — короче, система шоу-бизнеса, которой приходится приводить всех и вся к тошнотному консенсусу, давно уже рухнула под грузом собственного ничтожества. И всё же я не стал его переубеждать и кивнул с тем выражением доброжелательного нейтралитета, которое много раз помогало мне в жизни, позволяло вызывать на откровенность людей из самых разных социальных слоёв, а затем, грубо, до неузнаваемости извратив их признания, вставлять их в свои скетчи.