– Так и зарекомендуйтесь.

– Дайте случай способности свои показать; а то, ей-богу, с вас начну.

– Скот, – прошипел Борноволоков.

– Мм-м-м-м-у-у-у! – замычал громко Термосесов.

Борноволоков вскочил и, схватясь в ужасе за голову, спросил:

– Это еще что?

– Это? это черный скот мычит, жратвы просит и приглашает белых быть с ним вежливее, – проговорил спокойно Термосесов.

Борноволоков скрипнул в досаде зубами и завернулся молча к стене.

– Ага! вот этак-то лучше! Смирись, благородный князь, и не кичись своею белизной, а то так тебя разрисую, что выйдешь ты серо-буро-соловый, в полтени голубой с крапинами! Не забывай, что я тебе, брат, послан в наказанье; я терн в листах твоего венца. Носи меня с почтеньем!

Умаянный Борноволоков задушил вздох и притворился спящим, а торжествующий Термосесов без притворства заснул на самом деле.

Тою порой, пока между приезжими гостями Бизюкиной происходила описанная сцена, сама Дарья Николаевна, собрав всю свою прислугу, открыла усиленную деятельность по реставрации своих апартаментов. Обрадованная дозволением жить не по-спартански, она решила даже сделать маленький раут, на котором бы показать своим гостям все свое превосходство пред обществом маленького города, где она, чуткая и живая женщина, погибает непонятая и неоцененная.

Работа кипела и подвигалась быстро: комнаты прифрантились. Дарья Николаевна работала, и сама она стояла на столе и подбирала у окон спальни буфы белых пышных штор на розовом дублюре.

Едва кончилось вешанье штор, как из темных кладовых полезла на свет божий всякая другая галантерейщина, на стенах появились картины за картинами, встал у камина роскошнейший экран, на самой доске камина поместились черные мраморные часы со звездным маятником, столы покрылись новыми, дорогими салфетками; лампы, фарфор, бронза, куколки и всякие безделушки усеяли все места спальни и гостиной, где только было их ткнуть и приставить. Все это придало всей квартире вид ложемента богатой дамы demi-monde'a,[8] получающей вещи зря и без толку.

На самый разгар этой работы явился учитель Препотенский и ахнул. Разумеется, он никак не мог одобрять «этих шиков». Он даже благоразумно не понимал, как можно «новой женщине», не сойдя окончательно с ума, обличить такую наглость пред петербургскими предпринимателями, и потому Препотенский стоял и глядел на всю эту роскошь с язвительной улыбкой, но когда не обращавшая на него никакого внимания Дарья Николаевна дерзко велела прислуге, в присутствии учителя, снимать чехлы с мебели, то Препотенский уже не выдержал и спросил:

– И вам это не стыдно?

– Нимало.

И затем, снова не обращая никакого внимания на удивленного учителя, Бизюкина распорядилась, чтобы за диваном был поставлен вынесенный вчера трельяж с зеленым плющом, и начала устраивать перед камином самый восхитительный уголок из лучшей своей мягкой мебели.

– Это уж просто наглость! – воскликнул Препотенский и, отойдя в сторону, сел и начал просматривать новую книгу.

– А вот погодите, вам за это достанется! – сказала ему вместо ответа Дарья Николаевна.

– Мне достанется? За что-с?

– Чтобы вы так не смели рассуждать.

– От кого же-с мне может достаться? Кто мне это может запретить иметь честные мысли?..

Но в это время послышался кашель Термосесова, и Бизюкина коротко и решительно сказала Препотенскому:

– Послушайте, идите вон!

Это было так неожиданно, что тот даже не понял всего сурового смысла этих слов, и она должна была повторить ему свое приказание.

– Как вон? – переспросил изумленный Препотенский.

– Так, очень просто. Я не хочу, чтобы вы у меня больше бывали.

– Нет, послушайте… да разве вы это серьезно?

– Как нельзя серьезнее.

В комнате гостей послышалось новое движение.

– Прошу вас вон, Препотенский! – воскликнула нетерпеливо Бизюкина. – Вы слышите – идите вон!

– Но позвольте же… ведь я ничему не мешаю.

– Нет, неправда, мешаете!

– Так я же могу ведь исправиться.

– Да не можете вы исправиться, – настаивала хозяйка с нетерпеливою досадой, порывая гостя с его места.

Но Препотенский тоже обнаруживал характер и спокойно, но стойко добивался объяснения, почему она отрицает в нем способность исправиться.

– Потому что вы набитый дурак! – наконец вскричала в бешенстве madame Бизюкина.

– А, это другое дело, – ответил, вставая с места, Препотенский, – но в таком случае позвольте мне мои кости…

– Там, спросите их у Ермошки; я ему их отдала, чтоб он выкинул.

– Выкинул! – воскликнул учитель и бросился на кухню; а когда он через полчаса вернулся назад, то Дарья Николаевна была уже в таком ослепительном наряде, что учитель, увидав ее, даже пошатнулся и схватился за печку.

– А! вы еще не ушли? – спросила она его строго.

– Нет… я не ушел и не могу… потому что ваш Ермошка…

– Ну-с!

– Он бросил мои кости в такое место, что теперь нет больше никакой надежды…

– О, да вы, я вижу, будете долго разговаривать! – воскликнула в яростном гневе Бизюкина и, схватив Препотенского за плечи, вытолкала его в переднюю. Но в это же самое мгновение на пороге других дверей очам сражающихся предстал Термосесов.

– Ба, ба, ба! что это за изгнание? – вопросил он у Бизюкиной, протирая свои слегка заспанные глаза.

– Ничего, это один… глупый человек, который к нам прежде хаживал, – отвечала та, покидая Препотенского.

– Так за что же теперь его вон, – что он такое сневежничал?

– Решительно ничего, совершенно ничего, – отозвался учитель.

Термосесов посмотрел на него и проговорил:

– Да вы кто же такой?

– Учитель Препотенский.

– Чем же вы ее раздражили?

– Да ровно ничем-с, ровно ничем.

– Ну так идите назад, я вас помирю.

Препотенский сейчас же вернулся.

– Почему же вы говорите, что он будто глуп? – спросил у Бизюкиной Термосесов, крепко держа за обе руки учителя. – Я в нем этого не вижу.

– Да, разумеется-с, поверьте, я решительно не глуп, – отвечал, улыбаясь, Варнава.

– Совершенно верю, и госпожу хозяйку за такое обращение с вами не похвалю. Но пусть она нам за это на мировую чаю даст. Я со сна чай иногда употребляю.

Хозяйка ушла распорядиться чаем.

– А вы, батюшка учитель, сядьте-ка, да потолкуемте! Вы, я вижу, человек очень хороший и покладливый, – начал, оставшись с ним наедине, Термосесов и в пять минут заставил Варнаву рассказать себе все его горестное положение и дома и на полях, причем не были позабыты ни мать, ни кости, ни Ахилла, ни Туберозов, при имени которого Термосесов усугубил все свое внимание; потом рассказана была и недавнишняя утренняя военная история дьякона с комиссаром Данилкой.

При этом последнем рассказе Термосесов крякнул и, хлопнув Препотенского по колену, сказал потихоньку:

– Так слушайте же, профессор, я поручаю вам непременно доставить мне завтра утром этого самого мещанина.

– Данилку-то?

– Да; того, что дьякон обидел.

– Помилуйте, да это ничего нет легче!

– Так доставьте же.

– Утром будет у вас до зари.

– Именно до зари. Нет; вы, я вижу, даже молодчина, Препотенский! – похвалил Термосесов и, братясь к возвратившейся в это время Бизюкиной, добавил: – Нет, мне он очень нравится, а если он меня с попом Туберозовым познакомит, то я его даже совсем умником назову.

– Я его терпеть не могу и сам не советую с ним знакомиться, – лепетал Варнава, – но если вам это нужно…

– Нужно, друг, нужно.

– В таком случае пойдемте на вечер к исправнику, там вы со всеми нашими познакомитесь.

– Пожалуй; я куда хочешь пойду, только ведь надо чтобы позвали.

– О, ничего нет этого легче, – перебил учитель и изложил самый простой план, что он сейчас пойдет к исправнице и скажет ей от имени Дарьи Николаевны, что она просит позволения прийти вечером с приезжим гостем.