Первой была небольшая сорожка, попалась она сразу. Потом еще и еще. Сорожки одна за другой исчезали в моем садке, их бурые спинки сливались с коричневой водой, и рыбки невидимками стояли друг над другом, уткнувшись в сетку садка.
Я приподнял поплавок, сделал побольше спуск, червь стал опускаться вниз и, не останавливаясь, утащил за собой поплавок. Окунь выплеснулся из воды ходко и испуганно, потом рванулся под плот и успокоился только в корзинке.
Окуни были очень похожи друг на друга: размер в полторы ладони, темные полоски и ярко-зеленый отлив чешуи, одинаково резкие рывки под плот. Они садились на крючок один за другим четко и жадно, будто заранее выстроились в длинную и нетерпеливую очередь… Но эта очередь вдруг оборвалась – щучья пасть раскрылась вслед за очередным окунем и уже над водой отобрала у меня и рыбу, и крючок вместе с куском лески.
Мелкая неторопливая рябь поигрывала вокруг плота, среди этой ласковой ряби беззаботно плескались небольшие сорожки… А руки у меня, наверное, тряслись, путалась леска, несколько раз падал на бревна плота металлический поводок. Наконец все готово, на крючке заходил бойкий живец, и тут же вновь появилась щука… Рыбина долго кидалась из стороны в сторону, не желая показываться мне, потом сдалась и покорно вытянулась на плоту.
Следом за щукой живцов начали хватать полосатые страшилища в жестких роговых латах – таких окуней мне приходилось видеть не часто. Их чешуя отливала тем же зеленоватым огнем, что и у других окуней, поменьше, но вели они себя куда упрямее, легко круша мою снасть и унося с собой в глубину обрывки лески, казавшейся мне до этого удивительно прочной.
К вечеру ятва редела, опускалась на дно, стихал ветерок, появлялись первые полоски тумана, и тут же объявлялись комары. Они сваливались на тебя бесчисленным хищным десантом, и ты, не успев смотать удочки и сложить в корзину рыбу, гнал плот к костру, к густому спасительному дыму.
У костра всегда хотелось долго пить чай, настоящий, таежный, с брусникой и сахаром вприкуску. А потом так же долго сидеть у догорающего костра, откинувшись к стволу ели, и вспоминать о чем-нибудь очень хорошем и большом, где-то оставленном и пока не найденном вновь…
Сегодня встало озеро. Лед крепчал и потрескивал, выбрасывая из трещин яркие мороженые искры-звезды. Первый лед. Первый в этом году на этом озере. И я первый, кто пробьет в этом льду круглое окошечко-лунку и заглянет туда, в таинственную глубину.
Лед уже не потрескивал под ногами. Правда, тяжелая пешня пробивала его сразу, с одного несильного удара. Я стоял уже далеко от берега. От лодки, перевернутой на берегу кверху дном, тянулись сюда, ко мне, по жесткому морозному инею осторожные следы слепого человека – человек будто на ощупь искал дорогу. На первом льду мы всегда, наверное, немного слепы от незнания льда, от солнца и ледяных искр. Я слепну еще и от тайги.
Тайга не была чисто-белой. То ли от неба, то ли от абсолютной чистоты снега и замерзшего воздуха все, что можно было назвать белым, было сейчас чуть-чуть голубым. Тайга молчала. Не было ни движения, ни звуков. Солнце тоже остановилось в морозной дымке. Это счастье – быть в мире стихнувших стихий, стихнувших после бурного северного лета и шквальной осени, быть не чужим, а своим, быть частью этой тишины – я испытывал впервые. Каждый день с первыми голубыми тенями зимнего утра я снова переживал это счастье.
Рыба тоже, наверное, по-своему переживала тогда эту тишину, переживала молча и неподвижно и совсем не ловилась. Первого льда, в нашем рыбацком понимании, в этот раз так и не было. Я оставил этот рыбацкий первый лед до следующего года и хорошо знал, что если на следующий год не будут на снегу рядом с лункой гореть на морозном солнце красноперые окуни, то я все равно обязательно испытаю снова какое-нибудь счастливое чувство, открытое мной первый раз.