— Горы, — негромко сказал кто-то из спасателей. — Может, ичкеры шалят?

— А убитый — грузин, — добавил другой. — Может, он с ними заодно был, а когда дело сделал, они его убрали?

— Следствие разберется, — сказал Становой. Последняя версия ему очень понравилась, потому что звучала логично и имела все шансы на успех у общественности. Если уж в деле объявились свидетели, мешавшие свалить все на слепую стихию, то почему бы не сделать козлом отпущения этого грузина, или чеченцев, или вовсе каких-нибудь пришлых арабских наемников?

Он бросил быстрый взгляд на лже-Корнеева и мысленно поморщился: фальшивый инженер смотрел на него так, словно читал мысли. Впрочем, спорить, защищая Гургенидзе, он почему-то не стал, и эта его покладистость тоже не понравилась Максиму Юрьевичу.

Становой подумал, что вести своих людей к озеру, пожалуй, рановато. Сначала нужно было установить связь с Удодычем и хотя бы приблизительно узнать, что могут обнаружить поисковые партии там, в горах. Как известно, у страха глаза велики: с первых же шагов натолкнувшись на явные свидетельства очередного промаха своего помощника, Максим Юрьевич теперь не мог справиться с собственным воображением, которое живо рисовало ему сотни разбросанных по всей округе улик. Где-то там, наверху, осталось хитроумное оборудование, изобретенное Артуром Вениаминовичем Ляшенко, да и сам Ляшенко, в компании которого так неосторожно засветился Максим Юрьевич, тоже находился где-то поблизости. Живой или мертвый, этот человек представлял для Станового реальную угрозу разоблачения. А если в придачу ко всему кто-то наткнется на самого Удодыча — опять же, безразлично, живого или мертвого, — все будет кончено в два счета. Так что с поисковыми операциями в районе озера следовало повременить до тех пор, пока не объявится чертов прапорщик и не объяснит, что здесь, в конце концов, произошло.

Поэтому, дослушав рассказ Корнеева до конца, Максим Юрьевич объявил своим людям о принятом решении вернуться на побережье, где остались тысячи потерпевших, нуждавшихся в неотложной помощи. Решение это было воспринято с молчаливым одобрением. Людям с самого начала казалось, что их вылазка в горы здорово смахивает на авантюру, предпринятую по принципу «сам погибай, а товарища выручай». Позади, на морском берегу, осталось очень много настоящей работы — сотни напуганных, замерзших, лишившихся крова людей, разрушенные дома, снесенные палаточные лагеря, перевернутые автомобили и смытые в море автобусы. Что же до горного озера, которое подложило отдыхающим такую грандиозную свинью, то оно вполне могло подождать. По мнению большинства спасателей, тут можно было ограничиться вертолетной разведкой — по крайней мере, для начала. А расследованием причин катастрофы пускай занимаются компетентные органы — в конце концов, им за это деньги платят.

Ливень между тем пошел на убыль, постепенно превратившись в серый моросящий дождик, который становился все теплее по мере того, как они спускались вниз. В районе разрушенной турбазы он совсем прекратился. Сидя на камне и покуривая в ожидании вертолета, Максим Юрьевич Становой время от времени бросал задумчивые взгляды в сторону человека, представившегося инженером Корнеевым. Тот о чем-то тихо разговаривал со своей спутницей. Слов Становой слышать не мог, но, судя по выражениям лиц и жестикуляции, эти двое сначала о чем-то спорили, а потом женщина согласилась — вернее, просто сдалась. Она кивнула, пожала плечами и перестала возражать, устало склонив голову на плечо мужчины.

Максим Юрьевич дорого бы отдал, чтобы узнать, о чем они спорили. Еще дороже он дал бы за то, чтобы эта парочка навсегда осталась в горах, но это уже были пустые мечтания. Ситуация была такой, какой она была, и Становой невольно усмехнулся, представив на своем месте перестраховщика Вострецова. Друг Димочка, наверное, просто сошел бы с ума от страха.

Потом Максим Юрьевич снова посмотрел на инженера Корнеева и перестал улыбаться: ему подумалось, что причин для страха хоть отбавляй. Этот рязанский инженер мало походил на инженера, и еще меньше — на уроженца Рязани. Он был темной лошадкой, и Становой решил, что его ни в коем случае нельзя выпускать из поля зрения.

Федор Филиппович Потапчук нащупал на пульте управления красную кнопку и нажал ее. Ничего не произошло. Генерал вдавил кнопку еще раз, посильнее, потом раздраженно стукнул пультом по колену и повторил попытку. На сей раз экран погас с негромким треском, указывавшим на то, что его давно пора протереть от пыли. Федор Филиппович рассеянно повертел пульт в руках, думая о том, что нужно либо заменить батарейки, либо поджать контакты, потом так же рассеянно отложил его в сторону и тут же о нем забыл.

В сером окне погасшего экрана ему все еще мерещились только что увиденные картины, и Потапчук с недовольством подумал о том, что в последнее время смотреть телевизор сделалось сущим наказанием. Казалось бы, ящик этот придуман исключительно для удовольствия, а на деле получается одно расстройство, хоть ты его и вовсе не включай…

«Прогресс, — сердито думал Потапчук, борясь с желанием встать, пойти на кухню и достать из заначки припрятанную там на черный день пачку сигарет. — И что же это за штука такая хитрая — прогресс? Вот взять, к примеру, телевизор. Как мы радовались, когда эти коробки появились! Неуклюжие, громоздкие, подслеповатые, с экранчиками в ладошку, и смотреть по ним, по большому счету, было нечего… А сколько было радости! Семьями собирались, с соседями, с друзьями — на диво невиданное поглядеть. А теперь что? Огромный плоский экран, цвета такие — закачаешься, десяток программ, и даже вставать не надо — нажал на кнопочку, и готово, любой канал к твоим услугам. А удовольствия от этого никакого, скорее уж наоборот.

В квартире было душно, нагревшиеся за день бетонные стены честно отдавали накопленное тепло, превращая квартиру в трехкомнатную духовку. Все форточки были закрыты, и это тоже раздражало, напоминая о работе. Открыть форточки невозможно, потому что тогда в квартиру непременно проник бы вездесущий дым. Даже сидя в наглухо закупоренном помещении, генерал ощущал его горьковатый запах, и было уже не разобрать, есть он, этот запах, на самом деле или только чудится по привычке.

Генерал сидел на диване, глядя в пустой серый экран большого японского телевизора, и боролся с раздражением, которое усиливалось с каждой секундой. У него никак не получалось отвлечься от мыслей о работе, да и мысли эти, если честно, были совсем не такими, как раньше. Раньше они всегда были более или менее конструктивными: надо бы провернуть то-то и то-то, попробовать подойти к делу вот с этого конца, сделать такой-то ход, поговорить с тем, дать задание этому… Это был привычный фон повседневной жизни генерала ФСБ Потапчука — фон, который нисколько не мешал ему жить, общаться с людьми, развлекаться и отдыхать. А теперь вдруг все переменилось, и собственная неспособность хоть как-то повлиять на ситуацию выводила генерала из душевного равновесия.

У него по-прежнему было сколько угодно вполне конкретных, реальных, требовавших его непосредственного участия дел, и о них он тоже постоянно думал, но именно то, о котором ему было приказано забыть, назойливо лезло на передний план, заставляя Федора Филипповича с несвойственной его почтенному возрасту горячностью стискивать кулаки. Забыть о нем было столь же трудно, сколь и необходимо в силу полученного сверху приказа, но дело постоянно напоминало о себе — то просочившимся через закрытую оконную раму запахом дыма, то, вот как сейчас, телевизионным репортажем с места очередного стихийного бедствия.

Последний разговор со Слепым никак не выходил у Федора Филипповича из головы, особенно предположение, высказанное Сиверовым в самом конце и облеченное им в форму глупого на первый взгляд вопроса: «Кому это выгодно, если у вас оторвалась подошва?»

Так ведь ясно же, кому — сапожнику. Притом не всякому, а только тому, который в данный момент подвернется вам под руку.