Удодыч лихо затормозил на краю поросшего клочками жесткой выгоревшей травы летного поля, метрах в десяти от приземистой бетонной вышки. Укрепленный на длинном шесте полосатый матерчатый рукав безжизненно висел в неподвижном воздухе. Дело шло к вечеру, и все вокруг было окрашено в теплые золотистые тона. На поле скучала пара «кукурузников» с зачехленными кабинами и три вертолета, имевшие донельзя потрепанный вид.

Начальник этого, с позволения сказать, аэропорта уже поджидал их. Он двинулся навстречу, морщась от поднятой колесами «лендровера» пыли. Это был неказистый мужичонка — низкорослый, худой, чернявый, как жук, с жесткими черными усами под острым, как воробьиный клюв, носом, одетый в синие форменные брюки и растянутую нательную майку. Под майкой на впалой груди курчавились густые черные волосы, на голове криво сидела выцветшая аэрофлотовская фуражка, а из-под мятых форменных брюк стыдливо выглядывали клетчатые домашние шлепанцы. Левый шлепанец просил каши.

— Машина готова? — обменявшись с ним коротким рукопожатием, отрывисто спросил Становой.

— Готова, — сказал начальник аэродрома и указал на стоявший с краю вертолет. — Может, все-таки возьмете пилота? Как-никак горы…

— Благодарю, — отказался Становой. — Я хорошо знаком с этим типом машин, и в горах летать мне тоже приходилось.

— Я не имею права! — вдруг заартачился его собеседник. В безветренном воздухе от него потянуло винным перегаром. — Сами убьетесь и машину угробите, а отвечать кому?

— Не убьемся и не угробим, — успокоил его Становой. Он улыбался, но опытный Удодыч без труда различил в его голосе приглушенный лязг металла и подумал, что чернявый авиатор, того и гляди, сдуру наживет себе большие неприятности. — А о правах и обязанностях мы с вами поговорим как-нибудь в другой раз. Когда протрезвеете.

— К-киряли-то, небось, с летуном на п-пару? — добавил Удодыч, предвосхищая возможные возражения. — Т-ты смотри, м-мужик. Так и впрямь до б-беды недалеко. К-керосин-то хоть залить не забыли?

Начальник аэродрома пожал худыми плечами, Плечи у него так загорели, что стали уже не коричневыми, а почти фиолетовыми.

— Забыть не залили, — передразнил он Удодыча. — Залили, залили! Под самую пробку залили, А не веришь, пойди и проверь.

— Н-не сомневайся, — сказал Удодыч.

— Время, Феофил Немвродович, — нетерпеливо напомнил Становой.

Он был единственный из всех, с кем Удодыч общался более или менее регулярно, кто взял себе за труд запомнить его имя и отчество. Удодыч происходил из семьи алтайских староверов, и в его жизни было два наследственных проклятия: заикание и имя. Впрочем, на судьбу он не роптал, а со временем научился даже извлекать из своих недостатков определенное удовольствие: ему нравилось наблюдать, как люди мучаются, слушая его, и как они сами начинают заикаться, пытаясь правильно выговорить его имя и отчество.

Удодыч предусмотрительно запер машину и вместе со Становым пошел к вертолету. Пыльная трава громко шуршала под ногами, цепляясь за штанины, из-под сапог веером разлетались, треща, как полоумные, серо-коричневые кузнечики. От земли шибало ровным жаром, а проливных дождей, которые шли в этих местах без малого месяц, словно и не было. О них напоминали только промытые в каменистой почве канавки. Угодив ногой в одну такую канавку, Удодыч подумал, как хорошо, что вертолету не требуется разбег.

Топливный бак он все-таки успел проверить. Чернявый пьяница не соврал: керосина в баке было под завязку. Становой уже устроился в кресле пилота — вертел какие-то ручки, щелкал тумблерами, глядел на пляшущие стрелки и разноцветные лампочки, то удовлетворенно кивая, то, наоборот, хмурясь и бормоча под нос нехорошие слова.

— Ну как, М-максим Юрьич? — спросил Удодыч, садясь в соседнее кресло. — Взлетит эта к-кофемолка?

Становой хмуро покосился на него и ничего не ответил. Удодыч мысленно пожал плечами. Он знал, что командир точит на него зуб, но особой вины за собой не видел. Он сделал все, что мог, а кого не устраивает — пусть сделает лучше, если получится. Откуда Удодыч мог знать, что сель не похоронит, а, наоборот, вынесет труп того грузина на самое видное место? Как он мог догадаться, что в ночи, под проливным дождем, в районе озера будет слоняться еще кто-то? Да еще умеющий отличить раскат грома от взрыва… В конце концов, все это придумал сам Становой! Сам придумал, сам пускай и расхлебывает. Да и расхлебывать-то, по большому счету, нечего. Никто не видел ничего конкретного. Грузина мог убить кто угодно — боевики, к примеру, а то и вовсе ревнивый муж какой-нибудь московской шлюшки. Осталось только вывезти из района озера оборудование, и все будет в полном ажуре.

— Н-не хмурься, к-командир, — произнес он. — К-клянусь, я не виноват. Ну, отк-куда мне было з-знать?

Становой нетерпеливо дернул каменным плечом.

— Ты действительно не виноват, — сказал он, — но пойми, Феофил Немвродович, мне от этого не легче.

Басовито засвистел двигатель. Удодыч увидел, как по сухой траве пробежала длинная тень лопасти. Свист перешел в рев, трава полегла, заструилась, потом машина покачнулась, как байдарка на речной волне, приподнялась над землей и боком, набирая высоту, пошла в сторону гор.

«Не легче ему, — думал Удодыч, наблюдая за тем, как Становой уверенно управляет вертолетом. — Интересно, что ты запоешь, когда узнаешь, с кем я сегодня встретился?» Он немного поколебался — говорить или не говорить, — но дело выглядело довольно серьезным, и Удодыч решил, что сказать надо. Придется сказать, а то потом может хуже получиться…

Он откинулся на спинку кресла. Внизу проплывали горы. Смотреть на эти чертовы груды камня и заросли колючих кустов отсюда, сверху, из удобного кресла с подголовником, было до ужаса приятно. Это совсем не то, что пробираться по ним пешком… Честно говоря, ноги у Удодыча до сих пор гудели после сорокавосьмичасового марш-броска по пересеченной местности и, сидя в кабине вертолета рядом со Становым, он испытывал легкую эйфорию, как будто вернулся, наконец, домой из кругосветного путешествия.

Описав по горам широкую дугу, Удодыч вышел к людям в двадцати километрах от места катастрофы, близ нетронутого селем поселка, где вовсю кипела курортная жизнь. А что, очень просто: был человек в отпуске, полол грядки на даче, а потом увидел по телевизору своих товарищей, насмерть бьющихся с очередной бедой, и не утерпел, примчался помочь первым же самолетом… Ну, пускай не самолетом, потому как это слишком легко проверить, пускай поездом, но все-таки примчался и встал в строй, плечом к плечу с ребятами… Чем проще, тем лучше, в общем. Да никому и в голову не пришло его о чем-то спрашивать: приехал, и молодец. Давай, браток, впрягайся, видишь, сколько дерьма мать-природа опять наворотила. Она наворотила, а мы разгребай… Работа такая!

— Слушай, Юрьич! — крикнул он, пытаясь перекрыть рев мотора и клекот рассекающих воздух лопастей.

Становой не обернулся. Тогда Удодыч подергал его за рукав. Становой повернул голову, вопросительно вздернул подбородок, увидел беззвучно шевелящиеся губы соседа и постучал себя по виску — вернее, не по виску, а по наушнику. Он, оказывается, уже успел нацепить на голову наушники, а Удодыч забыл — замечтался, старый хрен.

Прапорщик нашел вторую пару наушников, подогнал по размеру, нацепил, поправил у подбородка микрофон.

— С-слушай, командир, — повторил он, — д-даже не знаю, как тебе с-сказать… Т-ты только раньше времени не д-дергайся. Может, он п-просто так п-приехал, на отдых. П-пляж, море, девочки, овощи-фрукты, п-прочие п-продукты…

Брови Максима Юрьевича опять сошлись к переносице, обозначив глубокую складку на лбу.

— Кто? — резко спросил он, — Кто приехал? Ну говори, чего тянешь!

— П-потапчук, — сказал Удодыч.

— Кто?! Какой Потапчук?

— Тот с-самый. Федор Ф-филиппович. Г-генерал ФСБ.

Становой разразился длиннейшей матерной тирадой.

Это было настолько на него непохоже, что Удодыч даже немного струхнул. Потом Максим Юрьевич надолго замолчал. На скулах у него играли желваки, а рука так стискивала рукоятку управления, что на загорелой коже проступили белые, как мел, костяшки.