Правительство с каждым годом ужесточало законы. За пучок собранных на пустом поле хлебных колосков расстреливали двенадцатилетних, опухших от голода казачат и крестьянских мальчишек, почерневших баб и стариков. По деревням прокатилось одичание и людоедство. Слава богу, в городах и на стройках такой голодухи, безумия и жестокости не было. Но духовное поле человеческих отношений, нравственности не имели отличий и в городе, и в деревне.

* * *

Порошин вышел из бренчащего трамвая, направился по улочке к особняку Завенягина. День был воскресным, но отдыхать не пришлось. В НКВД выходных дней и отпусков не было уже два года. Начальство, правда, изредка позволяло себе расслабиться, отдохнуть, погулять. Но на заместителей начальника милиции это исключение не распространялось. Порошин шел в особняк директора завода не к Завенягину, а к Придорогину. Аркадий Иванович позвонил своему шефу, но его дома не оказалось. Домработница объяснила:

— Сан Николаич ушли к Авраму Палычу. Они там яблоньки садют, дерева. И прокурор Соронин тамо.

Настроение у Порошина было паршивым. Предстояло срочное вскрытие могилы, эксгумация трупа. Привыкнуть к этому невозможно. Он уже представлял, как его будет тошнить от смрада разложившегося трупа. Но такова уж работа, профессия. В то же время светилось и чувство удовлетворения: он узнал, где находится тело исчезнувшей из морга старухи. Надо было лишь получить право на арест старика Меркульева Ивана Ивановича, провести обыск и вскрыть могилу. Но Меркульев — герой гражданской войны, орденоносец, воевал в отряде Каширина, награжден именным оружием, любимец Блюхера. У него дома в гостях бывали и секретарь горкома партии Ломинадзе, и Завенягин, и Орджоникидзе. Писатели к нему наезжали — Аркадий Гайдар, Виктор Шкловский, Николай Богданов, Лидия Сейфуллина. Однако авторитет и заслуги не избавляют человека от подчинения законам, ответственности. Деда надо было арестовать хотя бы на несколько дней, для допросов, выяснения некоторых обстоятельств.

Сторож морга признался, что вечером, перед тем, как исчез труп, к нему приходил дед Меркульев с литром самогонки. Патологоанатом тоже дал правдивые показания: вскрытие трупа он не производил. Акт о вскрытии подписал, поступая так часто. Родственники умерших обычно возражают, не соглашаются на вскрытие тел, усматривая в том кощунство. Да и приплачивают патологоанатому за попущения: крупой, салом, картошкой, а то и деньжонками.

Проворным оказался и ушастый осведомитель Мордехай Шмель. Выполняя поручение Порошина, он обнаружил на кладбище рядом с прежними захоронениями из рода Меркульевых — свежий могильный холм с деревянным крестом. Сержант Матафонов уже провел предварительный допрос. Дед Меркульев признался, что похоронил свою старуху. Тайна превратилась в обычный пшик, в провинциальную трагикомедию. Оставалось еще нелепое заявление Шмеля, будто дед Меркульев спрятал в могиле вместе с похороненной старухой двенадцать бочат золота, двадцать — серебра и старинный кувшин с драгоценными камнями, кольцами, серьгами.

Порошин позабавился в разговоре с бригадмильцем:

— Дорогой Мордехай, докладная осведомителя должна быть четким документом, а не литературным произведением. Надо кратко и доказательно указывать источники своих утверждений: свидетелей, детали, конкретные наблюдения, факты, высказывания лиц. Вы же просто и без оснований заявили, будто в могиле — золото, серебро, кувшин с драгоценными камнями. Откуда вы все это почерпнули? Из русских народных сказок?

Шмель объяснил:

— За иконой, на божничке, лежит у Меркульевых самописная старинная книжица. Как я понял, это летопись, начатая каким-то священником — отцом Лаврентием еще в 1612 году. Там записи и других лиц — Бориса Машковца, какого-то Ермошки, Федоса Меркульева. Упомянуты — Коровины, Телегины, Хорунжонкины, Починские, Яковлевы... Из книжицы и следует, что яицкие казаки, еще до возникновения оренбургского казачества, спрятали у Магнитной горы войсковую казну.

Порошин весьма смутно представлял, когда возникло яицкое и оренбургское казачество. Байки о кладах его вообще не интересовали. Как-то несерьезно на фоне строительства металлургического завода думать о войсковой казне казаков семнадцатого века.

— Как вам, Шмель, удалось ознакомиться с летописной книжицей? — поинтересовался Порошин.

— Так я же часто бываю у Меркульевых, готовлю вашу Фросю к поступлению в институт.

— Мою Фросю? — изумился Порошин. — Какое она имеет отношение к Меркульевым?

— Простите, Аркадий Иванович, но ведь по деду и бабке ваша Фрося — Меркульева! Она же внучка той старухи, которую вы разыскиваете.

У Порошина в глазах потемнело, лицо покрылось красными пятнами. Господи! Какой же он сыщик? С девчонкой дружит, полюбил ее. И ничего почти не знает о ней. Да, Фрося живет в общежитии. Но ведь устроилась она туда, чтобы к работе поближе быть. А родственники у нее в станице. Знал Порошин, что есть какие-то родичи у Фроси в старом поселке. Да не удосужился познакомиться с ними. А теперь вот пакость возникает: в канун свадьбы, женитьбы на Фросе, надо арестовать ее родственников.

Порошин решил не огорчать Фроську, не говорить, что у ее деда проведут обыск, вскроют могилу бабки. В конце концов, обыск ведь проведут для формальности. Деда дня через три-четыре отпустят. А могилу зароют, составив акт, что гражданка Меркульева не исчезла, а умерла. И все закончится хорошо. Потом будет свадьба. Виктор Калмыков и Эмма Беккер тоже поженятся. За одним столом погуляем. Придорогин обещает отпуск для медового месяца. Все счастье впереди. Детишки народятся. Фрося будет читать сказочки летописные про казачий клад...

Аркадий Иванович шел к особняку Завенягина для встречи с Придорогиным и подумывал о том, что обыск у старика Меркульева надо, пожалуй, отменить. Как-то бы убедить начальника милиции. Мол, необходимости в том нет, ограничимся вскрытием захоронения и закроем дело. А все силы бросим на розыск того, кто нацарапал антисоветскую листовку.

Метров за двести до директорского коттеджа из-за кустов сирени навстречу Порошину неожиданно вышла Фроська. Она несла плетеную из тростника корзиночку, приплясывала, золотилась на солнце своими рыжими кудрями, улыбалась и кланялась каждому телефонному столбу, каждому дереву. И каждая веснушка на ее юном лице улыбалась самостоятельно, а голубой сарафан трепыхался задорно от легкого ветра.

— Здравствуй, Фрося!

— Здравствуй, Аркаша!

— Ты как сюда попала?

— Я у Завенягиных была, стол накрывала праздничный. Ломинадзе велел из горкомовского буфета продуктов подбросить. Народу там, гостей разных — ватага: прокурор, твой начальник — Придорогин, Коробов, Боголюбов, Голубицкий, доктор Функ... Они яблоньки посадили, поливают. А ты зачем — к ним?

— Я ненадолго, к Придорогину.

— Приходи к вечеру, Аркаша. И мы попразднуем. Я у них сперла каральку копченой колбасы. Вот — смотри!

Фроська, все так же весело пританцовывая, извлекла из корзинки громадную буро-красную каралю колбасы, понюхала ее, прицокнула.

— Фрося, ты из рода тех Меркульевых? — спросил вяло Порошин.

— Из каких это тех?

— У которых бабка пропала как бы...

— Да, из тех.

— Пойдем, Фрося. Я вернусь, провожу тебя до трамвая.

— Ты какой-то, Аркаша, растерянный. У тебя на работе что-то?

— Фрося, если к вам, к деду твоему придут в хату с обыском, ничего такого не найдут?

— Ни, пущай приходят. Дома у нас ничего такого нет.

— А разве тебя это не обидит?

— Ни, у нас ить всех в станице обыскали. Некоторых по два раза.

— На обыск могут послать и меня, Фрося.

— Такая уж у тебя поганая работа. Што уж кому бог даст. Но я ить люблю тебя, Аркаша, жалею. Можно сказать — стремлюсь неосознанно к качественному воспроизводству человечества.

Озорство Фроськи не оживило Порошина. Какое-то нехорошее предчувствие давило душу, сердце. Фроська вскочила на подножку отходящего трамвая, поиграла прощально пальчиками. Нищий, похожий на Ленина, вытащил потихоньку из корзинки Фроськи колбасу. Но она отобрала у вора каральку, шлепнула его по лысине. Порошин постоял понуро и побрел на встречу с Придорогиным. Аркадий Иванович решил, что он поступил верно, не сказав ничего Фросе о предстоящем вскрытии могилы, в которой была похоронена ее бабка.