Антоха Телегин всматривался пристально с бугра в хаос толпы... Чуял он что-то непонятное. Зашныряли в толкучке оперы-сыщики, переодетые энкэвэдэшники, появились бригадмильцы — Махнев, Разенков, Шмель. Из-за кустов сверкнули штыки солдат-охранников гейнемановского концлагеря. Вольные спецпереселенцы из банды Махно, сосланные к Магнитной горе, заволновались. Их легко было отличить по островерхим папахам, вышитым украинским сорочкам, хохлацкому говору.

— Никак облава? — дернул Фроську за подол сарафана Антоха Телегин.

— Не боись! — подмигнула она.

Но Антоха Телегин побаивался. О прошлый год осенью они с Фроськой и Гришкой Коровиным подожгли степь по суховейному ветру. И сгорели тогда лесосклады строителей Магнитки. Виновников не нашли, не разоблачили. Однако вдруг дознались, ищут, арест грядет?

— Не будет облавы. Энто начальство высокоперое на базар прикатило. Ну и потому кружатся вокруг мильтоны, — буркнула Фроська, продолжая потряхивать демонстративно своим экзотическим товаром.

Базарная толпа расступилась, пропуская к бугру важных руководителей. В центре группы шел неторопливо и колченого Серго Орджоникидзе. Рядом с ним — секретарь горкома партии Ломинадзе, директор металлургического завода Завенягин, начальник стройки Валериус, второй партийный секретарь Берман. А чуть позади — председатель исполкома Гапанович, начальник милиции Придорогин, его заместители — Порошин и Пушков, лейтенант госбезопасности Груздев и прокурор Соронин. В почетной свите были — комсомольский вожак Лева Рудницкий, партийные инструктора — Полина Чаромская и Партина Ухватова, герои стройки — Женя Майков, Хабибулла Галиуллин, Витька Калмыков, Андрей Сулимов, поэты — Василий Макаров, Михаил Люгарин, Борис Ручьев....

Фроська всех знала и видела не единожды, потому нисколько не боялась, не смущалась. Орджоникидзе остановился возле бабки с ведерком кокса:

— Сколько просишь? Какова цена?

— Бери за рупь! — поджала губы старушенция.

— А за полтинник уступишь?

— Побойся бога, сударь. Пошто старую забижаешь?

Завенягин сунул руки в карманы светлого плаща, сгорбился виновато:

— Тащат, нет управы.

— Не стащила я, а насобирала у рельсов, — возразила бабка. Орджоникидзе подошел к деду с корзиной, из которой рвался и повизгивал розовый шустрый поросенок.

— Какой чудный свиненок! Сколько стоит? — тронул нарком поросенка пальцем.

Все сразу заулыбались, захихикали. Серго похлопал деда по плечу:

— Продай. Сколько заплатить?

— С вас, товарищ Серго, и копейки не возьму. Примите в подарок, не побрезгуйте. Мы — народ не жадный, — степенно проговорил дед.

— Спасибо, старик. Лучше уж продай своего свиненка. Деньги тебе, чай, пригодятся. Небось дети есть и внуки?

— У меня сынок на домне горновым. И внуки есть, как положено. Да вот с одежонкой плохо. И обувки нет.

— Ничего, дед. Не падай духом. Страна наша в заграницы хлеб продает, чтобы купить металл, станки. Вот построим завод окончательно, будем прокат продавать. Людей накормим, оденем.

— Мы народ терпеливый, выдюжим, абы не обманули.

К наркому протиснулся через толпу американец Майкл:

— Товарищ Серго, у меня жалоба на НКВД. Не отпускают меня в Америку. Хоть ложись и помирай, как русские говорят.

— А как вы к нам попали? Вы специалист?

— Нет, я турист, путешественник. Приехал на Урал, влюбился, женился, принял гражданство ваше. Но с женой мы разошлись. Теперь не могу выбраться. Дурак, как русские говорят.

— Разберитесь! — ткнул нарком в грудь начальника НКВД Придорогина, который подавал своим подчиненным какие-то знаки.

Едва Орджоникидзе отвернулся, как бригадмильцы схватили Майкла под руки, уволокли в толпу. Арестовали превентивно работники милиции портного Штырцкобера и нищего, похожего на Ленина, дабы нарком не увидел, что у него на одной ноге была новая галоша, а на другой — обтрепанный лапоть. Для местного руководства день был тяжелым. Орджоникидзе направился неожиданно к рыжей торговке — Фроське. Она приветливо поклонилась, но продолжала потряхивать голубыми панталонами и выкрикивать:

— Кому трусы императрицы? Ни разу не надеваны. Можнучи понюхать.

Начальник милиции Придорогин скорчил за спиной наркома угрожающую рожу и погрозил Фроське своим костлявым, коричневым кулаком. Но она сделала вид, будто ничего не заметила. Секретарь горкома партии Ломинадзе решил завершить ситуацию шутейно:

— Чем, девушка, докажешь, что панталоны принадлежали императрице?

Фроська нисколечко не растерялась:

— Вензеля царские на рейтузах вышиты. И свидетели есть, у кого куплены. Вы ж царскую свиту к нам сослали на сознательное трудовое перевоспитание. Вот у них мы и отоварились. И салфетки лесторанные у меня с царскими вензелями имеются...

— Очень любопытно! — согласился секретарь горкома. Завенягин не уступил в претензии на ерничество:

— А почему полагаешь, душа моя, что рейтузы ни разу не надеваны?

— А вы понюхайте, господа хорошие. Только даром я нюхать не даю. За каждый понюх — двадцать копеек. Всю жизню будете потом восторгаться. Для членов профсоюза и ударников социалистического соревнования — скидка на пять копеек.

Орджоникидзе пошарил в карманах френча, но монету не нашел, обратился к Завенягину:

— Авраамий, дай взаймы двадцать копеек.

У директора металлургического завода денег не оказалось. Напрасно обшаривал свои карманы и секретарь горкома партии Ломинадзе. Наркома выручил услужливо бригадмилец Шмель — заведующий вошебойкой имени Розы Люксембург. Он и подал наркому столь необходимую монетку. И оцепенели окружающие, затихли, не зная — как реагировать? Серго сдвинул фуражку на затылок, пригладил усы, бросил легонько монетку в ладошку Фроськи и подтянул голубые женские панталоны к своему крупному угреватому носу.

— Я воздержусь, однако, — отвернулся брезгливо Ломинадзе.

— А я Кобе расскажу, повеселю его. Мол, мы с Бесо трусы императрицы под Магнитной горой нюхали.

Из окружения никто, кроме Завенягина, не знал, что Кобой звали они промеж собой Сталина, а Бесо — Ломинадзе. Начальник НКВД Придорогин уши навострил, заразмышлял:

— Кто такой Коба? Надо навести справку у Ягоды. А Бесо, значится, кличка Ломинадзе. Ягода дал указание не сводить с него глаз ни днем, ни ночью.

Телефоны секретаря горкома партии прослушивались даже тогда, когда он говорил с Москвой, с работниками ЦК ВКП(б). Домработница у Ломинадзе была осведомительницей НКВД, секретаршу тоже завербовали. Следили и за шофером Ломинадзе. Подсылали провокаторов, вскрывали письма, рылись в ящиках стола. Недавно с помощью бригадмильца Разенкова удалось скопировать ключ от горкомовского сейфа. Ломинадзе вроде бы не замечал слежки...

Орджоникидзе обнюхивал трусы, посмеивался, оглядывая добродушно базарную толпу:

— Ух, голова закружилась! Но подтверждаю: панталоны действительно принадлежали императрице.

Нарком говорил, как Сталин, с акцентом, размеренно, без внешней суетливости. И грубоватость приближала его к народу, сборищу на толкучке. Прокурор Соронин, однако, оценил наркома критически:

— Не очень серьезно ведет себя. Трусы женские обнюхивает, хотя убедительного доказательства, что их не примеряли, не носили. Да еще и фиглярствует политически. Надо просигнализировать. Посоветуюсь я с Придорогиным. Напишем вдвоем в Москву. Ну, не докладную, разумеется. А как бы спросим, что делать в таких ситуациях? Как оценивать все то?

Нарком глянул пристально на Антоху Телегина:

— А ты, молодой человек, учишься или уже работаешь?

— Ни, мы не комсомольцы. Мы не любим коммунизму. Мы из казаков. Нас не берут на курсы. Нам одна путя — на грабарку, в землекопы. Али грузчиками, — запереминался с ноги на ногу Антоха Телегин.

— Так вступай в комсомол. Не отставай от жизни. Авраамий, запиши его на курсы.

— А кем ты хочешь стать? — спросил у парня Завенягин.

— Мы бы с Гришкой Коровиным согласились на домну, аль на мартен, где потеплее...