— Ленина в обличии черного огня нет, — с удовлетворением отметил про себя Бесо.

Но, вероятно, Трубочист улавливал мысли секретаря горкома:

— Ваш Ленин и зажег этот черный огонь.

Ломинадзе заозирался опасливо по сторонам, но понял вскоре, что Предсказатель произнес фразу, не открывая рта, без применения звука. Просто его мысль передалась беззвучно на расстоянии, перелетела из одной головы в другую. Ничего необычного в этом не было: многие люди, близкие души, живя в разных городах, на большом расстоянии друг от друга, как бы общаются и беседуют. Но Трубочист не был для Ломинадзе близкой душой, они вроде бы никак не могли общаться на биоволне, известной одному богу. Трубочист нападал на Ленина...

— Ильич не в ответе за преступления Кобы, — возразил спокойно Ломинадзе.

— У Ленина в уничтожении народа жестокости было не меньше.

— Революции не подсудны. Не Ленин совершил революцию, а народ.

— Никакой революции не было, господин Ломинадзе. Был переворот, бандитский захват власти большевиками. Вы и сами ведь до 1929 года свой приход к власти называли не революцией, а Октябрьским переворотом...

— Не будем цепляться за термины и переименования, товарищ Предсказатель. Главное — в сути! Цель Октябрьского переворота была благородной. Были у нас промахи страшные. Но Ильич признавал ошибки. Например, нэп означал переход к демократии, миру, экономическому процветанию. Трагедия России началась с коллективизации.

Трубочист не отступал:

— Благими намерениями выстлана дорога в ад!

— У нас были и некоторые благородные деяния: мы землю крестьянам дали.

— Но затем отобрали, господин Ломинадзе.

— Вот я вас и победил, товарищ Оппонент! Землю отобрали, начали отбирать с 1929 года. Значит, Ленин не причастен к антинародной политике!

— Ваше недовольство Сталиным, в том числе и манифест Мартемьяна Рютина, это бунт на четвереньках марксизма, господин Ломинадзе. Все трагедии начинаются с убиения государей, лидеров, младенцев, с подавления пастырей: священников, философов, художников, поэтов. Вы разрушили церкви и мечети, а их купола, кресты, шпили были антеннами, которые принимали космическую энергию жизни. Вы уничтожили национальный дух. Что же вы посеете и пожнете в пустыне бездуховности? Вы сокрушили и обескровили крестьянство — почву России. Вы, коммунисты, породили, тьму бесов. Разумеется, что таких замыслов у вас не было. Бог, космос, звезды предлагают человеку выбор. Ваш выбор — утопия, ведущая в противоположную сторону от привлекающей вас цели. А народ — не быдло, не идет покорно за вами. Поэтому вам и необходимы репрессии, расстрелы, кнуты...

— Не случайно вы побывали в концлагере, товарищ Предсказатель. Полагаю, что освободили вас по ошибке, — честно высказал свое отношение к Трубочисту секретарь горкома партии.

— Гейнеман выхлопотал ему освобождение, — сказал Завенягин.

Трубочист глянул на Ломинадзе страдальчески, жалея его. И взгляд этот запомнился, жег сердце недели две. Бесо, соглашаясь с письмом Мартемьяна Рютина, не мог допустить даже мысли о какой-то вине Ленина за все, что творили Коба и его клика.

* * *

За окном буйствовал снегопад. Ломинадзе ждал машину. Шофер Миша Копылов уехал на заправку, намеревался заменить свечи и аккумулятор. Надо срочно выезжать в Челябинск. И с утра позвонил Рафаэль Хитаров:

— Привет, Бесо! Мне предложили переезд в Магнитку, на твое место. А тебя куда направляют? В Москву?

Ломинадзе был обеспокоен звонком друга. Как же так? В Магнитогорске никто не знает, что будет новый секретарь горкома. Второй звонок был еще тревожнее. Секретарь обкома партии Рындин даже не поздоровался:

— Виссарион? Срочно выезжай ко мне, на машине...

— Но у нас непогодь, снегопад. Мы не пробьемся, наверно, на автомашине.

Голос Рындина зазвучал резко, грубо:

— Не занимайся демагогией, выезжай немедленно!

Ломинадзе решил позвонить Серго Орджоникидзе, но секретарша долго не могла соединиться с Москвой, связь не работала. Возле горкома маячил в белом полушубке лейтенант Груздев. Что ему тут надо? Связаться с Москвой все-таки удалось:

— Алло! Серго? Здравствуй!

— Здравствуй, здравствуй, Бесо.

— Серго, мне звонил Хитаров, его направляют на мое место.

— Знаю, знаю, Бесо.

— А у вас какие новости, Серго?

— Новостей никаких нет. Правда, у Генриха фальшивка какая-то появилась... якобы с твоими пометками. Манифест Мартемьяна Рютина. Чепуха, должно быть, не верю.

— А как твое здоровье, Серго?

— Что-то СЕРДЦЕ ПОБАЛИВАЕТ, — ответил Орджоникидзе дрогнувшим голосом.

— Прощай, Серго! Не поминай лихом!

— Я тебя обнимаю, Бесо!

Связь с Москвой на этом оборвалась. Ломинадзе понял, что его арестуют в Челябинске. Бесо не страшился ни пыток, ни смерти. Он боялся одного: клейма предателя, врага народа. И думал он о Нино, о маленьком сыне — Сережке. Безусловно, что они пострадают. Жену упрячут в концлагерь, сына сдадут в детдом. А если опередить палачей — застрелиться? Никто ведь пока не объявил его врагом народа. Мертвые сраму не имут, мертвых не судят. Можно спасти таким образом и жену, и сына.

Ломинадзе открыл сейф, взял с нижней полки коньяк, с верхней — браунинг. Бутылку с коньяком сунул в портфель, браунинг — в карман пиджака. И вздрогнул, когда открылась дверь кабинета. Полагал — появится лейтенант Груздев, а может и сам Придорогин. Но вошла буфетчица.

— Виссарион Виссарионыч, испечь вам оладушки к обеду?

— Не надо, Фрося, спасибо. Я уезжаю в Челябинск, жду машину.

— Ваш Миша у меня сидит, кушает. Машину он заправил, отремонтировал. И вы бы перед дальним путем покушали.

— Спасибо, Фросенька, не хочу. Садись, поговори со мной, пока Михаил обедает. Как у тебя дела? Жених выздоровел?

— Нет, в больнице Аркаша. Но уже поправляется, в память приходит.

— Хорошая вы девушка, Фрося.

— Отчего же мне быть плохой?

— Прости меня, если обижал.

— Нет уж, вы меня извиняйте, Виссарион Виссарионыч.

— За что мне тебя извинять, Фросенька?

— Так ить я стащила тогда с банкету каральку колбасы, вас подвела.

— Я уж забыл про то. Да и правильно сделала, что стащила.

— Не ездили бы вы, Виссарион Виссарионыч... Метель страшная.

— Чему быть, того не миновать.

— Уж это верно, Виссарион Виссарионыч.

— Если я погибну, ты меня пожалеешь, Фрося?

— Как же не пожалеть? Мы вас любим...

В кабинет заглянул шофер:

— Я заправился, Виссарион Виссарионыч. Поедем?

— Поехали. Прощай, Фрося, — обнял и чмокнул в щеку буфетчицу секретарь горкома партии.

Фроська сжалась, проводила взглядом Ломинадзе и его шофера, глядя на них через окно с лестничной площадки. Там на улице буранило. Лейтенант Груздев сопроводил секретаря горкома партии до машины, захлопнул услужливо дверцу, козырнул. Фроська заплакала. Она знала, что больше не увидит Виссариона Виссарионовича. Автомашина фыркнула, скрежетнула коробкой скоростей и покатилась через белые вихри в свой роковой рейс. Ломинадзе не стал прощаться с Нино и сыном. У него не было сил для этой последней встречи. И Нино бы почувствовала, уловила бы его замысел покончить жизнь самоубийством.

— Застрелюсь в обкоме партии, — планировал Виссарион Виссарионович, закрыв глаза в дремоте.

Но до Челябинска проехать было невозможно. Снежные заносы перекрыли все дороги. С трудом, буксуя, добрались до Верхнеуральска и повернули обратно. Из Верхнеуральска Ломинадзе дозвонился до Рындина, известил его, что приехать не может. Рындин обрушил на Ломинадзе руладу грязной брани. Виссарион Виссарионович бросил телефонную трубку, защемило сердце. Никогда с ним так не разговаривали в обкоме партии. Печальной была обратная дорога. У въезда в город Ломинадзе тронул шофера за плечо:

— Останови, Миша.

Бесо достал из портфеля коньяк, откупорил бутылку резким ударом о ладонь, начал пить из горлышка. Снегопад прекратился, и ветер утих. Над пробкой радиатора струился парок. Ломинадзе выпил всю бутылку в два приема, не подействовало, не ударило хмелем в голову. Шофер заметил: что-то молчалив хозяин, не в духе. Виссарион Виссарионович достал браунинг, переключил предохранитель: