В больничном скверике стояли — Трубочист, тюремный водовоз Ахмет и нищий, похожий на Ленина. Аркадий Иванович отошел от окна, присел на табурет:

— Где он берет деньги, чтобы одеваться так аристократически?

— Аркаша, Трубочист получает у Завенягина большую зарплату. Он же специалист по высотным трубам, редкий специалист. И побочно занимается кладоискательством. Недавно нашел горшок с царскими золотыми червонцами.

— Где нашел?

— На кладбище.

— Любопытно.

— Что уж тут любопытного? Каждый ищет что-то в жизни по призванию. Вы пулемет нашли. А он корчажку с червонцами.

— Как у тебя дела, Миша?

— Плохо, Аркаша.

— Какие-то неприятности?

— Приходится расстреливать заключенных — сотнями, тысячами.

— Указание сверху?

— Придорогину и Соронину надо выполнять план, разнарядку по разоблачению врагов народа. Хватают они и металлургов, и строителей. Но там тяжело: Завенягин и Валериус свои кадры обороняют. А спецпереселенцы и мои зэки беззащитны. Вот и раскрывают чекисты «заговоры» то в спецпоселках, то в казачьей станице, то у меня в колонии. Приходится молчать, хотя и дураку видно, что все контрреволюционные организации — липа!

— А может, Мишка, так лучше? Твои доходяги в любом случае обречены. Да ведь у тебя и не ангелы, а кулаки, вредители, враги народа. Своей смертью они спасут от гибели сотни невинных людей. Может быть, Придорогин и Соронин доброе дело вершат? Надо подумать, Миша.

— Аркаша, нету у меня в концлагере вредителей. Ни одного нет! И никаких врагов народа нет. Ну, может быть, пять-шесть умных идейных противников режима: из эсеров, священнослужителей, дворян. Не больше пяти-шести человек на десять тысяч.

— Не поверю, Миша. У тебя в колонии одних только раскулаченных семь-восемь тысяч. Все они люто ненавидят советскую власть. И мы никогда их не сломим, не перевоспитаем. Они не сдадутся. А если враг не сдается — его уничтожают!

— Но ты сам загорал в Бутырке.

— Я был арестован без оснований. Просидел не так уж много. У меня нет претензий к советской власти.

— А твой батюшка, Аркаша?

— Отца должны освободить, уверен в этом. Я написал письма... А если он там озлобился, стал врагом социализма, то я не имею права работать в органах НКВД. Уйду в грузчики или в говновозы.

— Кому ты направил письма?

— Молотову, Ягоде.

— А как мама? Что пишет.

— Горюет, болеет, зовет в гости. Выйду из больницы, возьму отпуск, поеду к ней вместе с Фросей.

— Я тоже, Аркаша, скоро женюсь.

— На ком?

— У меня богатый выбор: две невесты!

— Я их знаю?

— Да, встречал.

— Скажи — кто?

— Олимпова и Лещинская.

— Мишка, но Лещинская-то страхомордненькая. А Мариша Олимпова — чудо!

— На ней я и женюсь!

После ухода Гейнемана в палате появилась Партина Ухватова. В красной косынке, длинная, костлявая — выглядела она нелепо, но со значением. Настоящее имя у нее было — Прасковья. Но она полагала, что с таким именем нельзя было работать в комсомольских и партийных органах. Коммунисты называли своих дочерей — Октябринами, Тракторинами, Свердлинами, а сыновей — Виленами, Ленсталями, Спартаками, Кимами... Придорогин разрешил Параше сменить имя. Правда, она стремилась изменить и фамилию, стать Партиной Коммунистической. Но начальник НКВД не согласился:

— Прояви себя сначала, Параша. Тогда дадим разрешение на фамилию — Социалистическая. Хорошо будет звучать — Партина Социалистическая. А пока шлепай Партиной Ухватовой.

Параша при знакомствах называла обычно свою будущую фамилию:

— Партина Социалистическая!

— Партина Свололистическая! — дразнили ее в городе.

Порошин удивился приходу Партины. Он и видел-то ее мельком всего три-четыре раза, никогда не разговаривал с ней.

— Здрасьте, Аркадий Ваныч. Как здоровье?

— Здравствуйте, Партина.

— Я к вам от райкома комсомола с восторгом...

— С чем?

— С восторгом! Мы взяли шефство над молодыми сотрудниками НКВД. Вы, как известно, совершили подвиг, сражаясь с лютыми врагами народа. И пострадали героически разбитой головой...

— Партина, никакого подвига я не совершал.

— Скромность в большевиках — качество. Я решила стать вашей женой, Аркадий Ваныч. Первую нашу дочь мы назовем — Марксиной, вторую — Энгельсиной...

— Партина, мы не знаем друг друга. И у меня другие планы, я никогда не испытывал к вам симпатии.

— Нет, нет! Вы не отобьетесь от моих благородных движений. У вас повреждена голова. Вы пока не в состоянии оценить мою комсомольско-девическую жертвенность.

— Партина, не ставьте себя в неудобное положение. Мы никогда не будем мужем и женой.

— Но половые отношения без оформления брака безнравственны, Аркадий Ваныч. Считайте, что вы уже — мой супруг!

— Партина, я отказываюсь от этого счастья категорически.

— Но я уже объявила в райкоме комсомола о нашей свадьбе. Вы обязаны вступить со мной в половые отношения.

— Извините, Партина, но вы просто не в себе. Я не собираюсь вступать вами ни в какие отношения.

— Зачем же вы на меня посмотрели там — в редакции газеты?

— Партина, я не помню даже, что посмотрел на вас.

— А какой это был взгляд! У меня есть свидетели!

— Какой взгляд!

— Соблазняющий, вы меня раздели тогда глазами догола.

— Милая Партина, ей-богу, вы ошиблись.

— Нет, я своего решения не изменю: мы — муж и жена.

— Партина, вам надо обратиться к доктору Функу — психиатру.

— Это у вас голова повреждена. А я в здравии. Можно сказать, вам привалило счастье. А вы судьбу отвергли. Жалко мне вас. Всю жизнь будете сожалеть опосля. В ноги мне упадете, но я уже не соглашусь стать вашей женой. Считайте, что я подала на вечный развод. Прощайте, неблагодарный!

Партина Ухватова ушла, гордо выпрямясь, со слезами на глазах. Порошин долго не мог поверить, что он не разыгран, не вовлечен в какой-то комический спектакль. К вечеру у него поднялась температура, разболелась голова. А к нему пришла какая-то девочка:

— Фрося вам пельмени горячие передала, я соседка ее — Вера Телегина.

— Спасибо, спасибо, — взял Аркадий Иванович горшок, укутанный в шаль.

Он не запомнил ни девочки, ни ее имени и фамилии, не притронулся к пельменям. Ему поставили укол, дали снотворного, и он успокоился, уснул, обнимая подушку. Проснулся Порошин в полночь от легкого постука, то ли в окно, то ли в дверь. Он сбросил байковое одеяло, опустил ноги на махровый половичок, огляделся. В палате было сумеречно, за дверями в коридоре тишина, значит — дежурная медсестра спала на диване.

За окном желтелась миражно наркотическая луна. Аркадий Иванович подкрался к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор. Там никого не было. Кто же стучал? В палате густилась духота, запахи лекарства и бинтов. Он подошел к окну, взялся за створки, распахнул их, облокотился о подоконник. И зажмурился от хмельного ощущения прохлады, тающей свежести, ранней весны. А когда вновь открыл глаза, обомлел... Прямо вплотную к окну, к подоконнику, прижималось корыто, в котором сидела Фроська. Она приложила палец к губам: мол, тише! И полезла в окно. Порошин помог ей перелезть через подоконник и начал обнимать ее, целовать, приговаривая шепотом:

— Фроська, я тебя люблю. А ты меня любишь?

— Люблю.

— Тогда снимай штаны.

— На мне паталоны царицы.

— Зачем же ты их напялила?

— Штоб тебя соблазнить.

— Ох, и дура ты, Фроська.

— Умная была бы, не влюбилась бы в тебя.

— Торопись, Фрося, у тебя есть соперница.

— Верочка?

— Какая Верочка?

— Верочка Телегина, которая пельмени тебе принесла.

— Не знаю никакой Верочки. Никто мне пельменей не приносил. Твоя соперница — Партина Ухватова.

— Аркаша, я до полной нагишности разболокаюсь, для соблазнения...

Такой уж получилась у них первая медовая ночь. Они прообнимались, прошептались до первых петухов. И только перед рассветом нечаянно уснули. Дежурная медсестра застала их спящими в обнимку на одноместной кровати, закричала, позвала врача. Прибежали и больные из других палат.