Шмель уехал в Магнитку с первым товарняком, бросив свою вошебойку в Анненске. Сержант Матафонов не пропустил сексота к начальству:

— Ты што? Тебе, кажись, ндравится мырять в дерьму. Подь сначала в баню, одень нову одежу, надеколонься.

Мордехай бушевал:

— Но мы упустим врага народа! Надо срочно окружить станцию Анненскую. Я там обнаружил Меркульева.

— Ну и хорошо, приходь завтра, расскажешь...

Придорогин никак не мог поверить в то, о чем ему доложили. Шмеля он допросил лично, открыв окно, вытащив пистолет...

— Поведай снова, подробно.

— Я приехал в Анненск демонстрировать передвижную вошебойку.

— Про вошебойку не надо, — погладил ствол револьвера Придорогин.

— В толпе я увидел Меркульева с маузером за пазухой.

— Почему полагаешь, что с маузером?

— Там оттопыривалось, товарищ начальник.

— Валяй дальше.

— Меркульев пошел на меня через народ, убивать. Я спрятался в уборной, закрылся на крючок. Он сорвал дверь с крючка, ударил меня чем-то по голове, сбросил в жижу экскрементов.

— Значит, он узнал тебя?

— Не могу ответить.

— Если узнал, если правда то, что ты говоришь, то его, Меркульева, в Анненске уже нет.

Придорогин выпроводил Шмеля, пригласил Бурдина и Степанова:

— Кажется мне, что наш сексот подкидывает дезу, врет. Голова у него цела, никто его не бил. Если бы Меркульев задумал его уничтожить, он бы его прибил или прирезал.

— Что же произошло? — спросил Степанов.

— Возможно, ничего не происходило. Шмель с перепугу забежал в сортир. А туда же понадобилось и Меркульеву. Наш сексот от страху нырнул в отхожую яму. Срочно выезжайте в Анненск. Меркульев приметен, там легко будет выяснить — у кого он квартировал.

Степанов привез Меркульева на следующий день к вечеру, закованного в наручники. Оказывается, беглец и не прятался особо, жил на Курочкином кордоне. Посыл о его розыске в Анненск не поступал. В списках — тысячи фамилий. Как же в них не запутаться? Сразу после побега дед Меркульев жил в Чесме, у своего дружка, старого казака Андрея Щелокова. Затем устрашился розыска, уехал далеко, в станицу Зверинку, где приютился у Кузьмы. Но тянуло его — поближе к дому, перебрался в Шумиху, к Яковлевым. А к лету совсем затосковал Меркульев, приехал в Анненск, здесь дом родной совсем рядом, на поезде три-четыре часа. Фроська стала его навещать. Но не говорил об этом на допросах старик Меркульев.

Придорогин, Пушков и Степанов пытали деда втроем:

— Где взял пулемет, хрыч?

— Пулемет завсегда был моим, с гражданской войны.

— Почему не сдал вовремя, по закону?

— Так ить жалко было. Оставил на всякий случай.

— А маузер?

— Маузер мне подарил лично товарищ Блюхер.

— А шашка?

— Шашка аще с Брусиловского прорыва, памятная.

— Что было еще в гробу?

— Ящики с патронами, винт, горшок со червонцами царскими и монетами ненашенскими, басурманскими.

Придорогин вскочил, схватил Меркульева за грудки:

— Врешь, не было в гробу горшка!

— Был горшок, глиняный. Старуха моя золотишко утаивала.

— А где твоя старуха? Где труп ееный? — сунул ствол револьвера Придорогин к седым усам Меркульева.

— Убери свою дуру, не пужай, беседуй уважительно. А то замолчу. Мы не из пужливых.

— Говори, где труп старухи?

— Нету трупы.

— Утопил или сжег!

— Старуха моя ведьмовала. Потому извиняйте. Ничаво не можно ответствовать. Она приспособлена и вороной улететь, и черной кошкой обернуться. Я к тому не причастен. Мабуть умерла моя старуха. А мабуть упорхнула на свой шабаш.

— Ты нам лапшу на уши не вешай, хрыч.

— Я истину вещаю.

— Кто с тобой в одной шайке состоит, в одной организации?

— Шайки нету, я один, сам по себе.

— У тебя дома, в гостях, бывали Завенягин и Ломинадзе?

— Хороших человеков мы привечаем.

— Ломинадзе был врагом народа, он ведь застрелился, чтобы уйти от суда, от возмездия.

— Не ведаю, бог ему судья.

— Ломинадзе высказывался против советской власти, против товарища Сталина?

— Против советской власти в молчании был.

— А против Сталина?

— Кой-што проглядывало.

— Конкретно что?

— Кункретно у меня в хате висел патрет Виссарионыча...

— Что Ломинадзе сказал о портрете?

— Ничаво не сказамши, плюнумши. Но был выпимши.

— Он плюнул в лицо, в портрет товарища Сталина?

— Ну и чо? Патрет был в рамке, под стяклом.

— Завенягин видел, как Ломинадзе плевал на товарища Сталина?

— Видемши.

— Он смотрел с одобрением?

— Завенягин дураком назвамши.

— Завенягин назвал товарища Сталина дураком?

— Завенягин дураком назвамши Ломинадзю.

Придорогин прервал допрос, отправил старика Меркульева к Бурдину и Степанову. У них арестованные признавались во всем. Лейтенант Бурдин не занимался примитивным мордобоем и костоломством. Он раздевал арестованных догола и подвешивал их за ноги к подвальной балке, вниз головой. А руки за спиной — в наручниках. Более беззащитного положения не придумать. Несколько ударов палкой или метровой утолщенной линейкой в междуножье — и субъект начинал сипеть, подписывал любой протокол.

Начальник НКВД передал Меркульева для дальнейшего допроса, чтобы освободиться от суеты, подумать о горшке с царскими червонцами. Недавно был составлен акт о находке золотого клада на кладбище Трубочистом. Кто же извлек золото из гроба? Да, при вскрытии могилы это могли сделать Шмель и Функ. Один сразу признался, что открыл гроб. Другой притворился спящим. Они вполне могли украсть из гроба горшок с червонцами и перепрятать его. Похитителям не так уж трудно было вовлечь в свое преступное дело Трубочиста. Часть ценности они присвоили, остатки сдали как находку. Не случайно, значит, видели осведомители в ресторане несколько раз за одним столиком доктора Функа и Трубочиста.

Старик Меркульев не считал себя безвинным. За пулемет и золото он заслуживал высшей меры наказания. Но не хотел дед тащить за собой в могилу других. А лейтенант Бурдин добивался именно этого.

— Признавайся, Меркульев, тогда, в Анненской ты сбросил в отстойник уборной бригадмильца Шмеля?

— Ежли потребно списать преступ, вали на меня, я подпишу. Но ить я и пальцем не тронул вашего бригадмильца. Да мне вышка, вешай на меня, сынок, всех собак.

— Не трогал, говоришь? Человек вот взял, безо всякой причины, прыгнул в яму с дерьмом сам. Может быть такое?

— Такое быть не могет, сынок.

— Значит, ты его в яму с говном сбросил?

— Пиши, што столкнул.

— Я записал, а ты распишись, дед.

Меркульев расписался коряво, выводя каждую буковку. Лейтенант спрятал протокол, достал новый лист бумаги.

— А теперь, Меркульев, подпиши, сознайся, как ты участвовал в таком же преступлении прошлой осенью. Почерк преступления — один. Трех бригадмильцев — Шмеля, Махнева и Разенкова — вы зверски избили и сбросили в отстойник сгоревшего туалета. Тебе же без разницы, так и так расстреляют, подписывай.

Дед Меркульев как бы закашлялся, время выигрывал для раздумья. Вот, мол, подпишу бумажку. А што дале? Начнут они пытать — кто помогал убивать сиксотов. И придется тогдась выдать Гришку Коровина, Антоху Телегина, Борьку Кривощекова, Фроську...

— Не подпишу, — отодвинул протокол допроса Меркульев.

— Почему, дед?

— Не участвовал, сынок.

— Как тебе не стыдно, дед? А еще в Красной Армии воевал. Предал ты славного товарища Блюхера. Советскую власть предал. С бандитами связался, пулемет прятал, крест на шею повесил.

— В Бога я завсегда верил. Но грешен, таился верой. С волками жить — по-волчьи выть. Кривил я душой, выдавал себя за богохульника. Вот Бог меня и наказал.

— Подпиши, дед, хотя бы что-нибудь про пулемет... Мол, хотел расстрелять товарищей Ворошилова и Орджоникидзе, когда они приезжали в Магнитку.

— Мысля озорная попужать стрельбой была...

— Вот видишь: был замысел! Руки-то чесались? Кто еще из твоих знакомых думал примерно так?