— Хорошо, хорошо, — продолжил Порошин. — У меня к вам, гражданин Бродягин, весьма простые вопросы: с кем вы находились в камере ? 2, когда были арестованы за побег из колонии?

— Со мной в камере был Ленин, Владимир Ильич. Но его отпустили, предварительно избив. Сержант ваш пинал, колотил кулачищами Ленина и кричал: «В следующий раз я с тебя шкуру сниму, Владимир Ильич!»

— Кто был еще в камере?

— Портной Штырцкобер. Но его отправили на постоянное место жительство, в тюрьму. А после Штырцкобера ко мне в камеру затолкнули женщину. Но, знаете ли, очень почтенного возраста. Нельзя ли в следующий раз — помоложе?

— Кто доставил в камеру женщину?

— Не женщину, а старушку, Евдокию Меркульеву. Ее притащила конопатая горилла в милицейской форме.

— Вот этот работник милиции? — показал Порошин фотокарточку сержанта Матафонова.

— Да, это он, — кивнул согласно допрашиваемый. — Ленина избивал и пинал он. И старушку он слегка поколотил.

— Гражданка Меркульева была живой? Она стояла на ногах? Или ее затолкнули в камеру мертвой, без сознания?

— Бабушка была живой, Аркадий Иванович.

— Как долго она была живой?

— Всю ночь. Мы с ней, можно сказать, подружились. Заинтересованно обменивались впечатлениями, обидами. И она исполнила для меня танец ведьмы. Такая дикая пляска с превращениями то в девицу, то в скелет.

— Вы с ней танцевали, плясали?

— Разумеется, я не мог отказаться от приглашения.

— Когда, как и при каких обстоятельствах она умерла, гражданин Бродягин? Правомерно ли утверждать, что гражданку Меркульеву убил сержант Матафонов?

— Сержант не убивал старушку.

— Кто-нибудь еще в камеру заходил?

— Нет, Аркадий Иванович, никто больше камеру до утра не открывал.

— Тогда, может быть, вы, Илья Ильич, помогли расстаться бабушке с драгоценной жизнью? Предположим, вам не понравилось, что она во время танца превратилась из молоденькой девицы в скелет. И вы от справедливого возмущения слегка ее придушили.

— Во время танца со мной она скелетом обернулась всего один раз. У меня не было к ней претензий.

— Как же она умерла?

— Не знаю, как ответить.

— Говорите правду, только правду!

— Правде вы не поверите.

— Ничего, разберемся, гражданин Бродягин. Поведайте честно — как она умерла?

— Дело в том, Аркадий Иванович, что она не умирала — по вашим понятиям. Не было смерти, о которой вы говорите.

— Она притворилась мертвой? — высказал догадку Порошин.

— Не совсем так, — возразил Бродягин-Трубочист.

— Что же случилось, Илья? Расскажи, не бойся. Аркадий — мой друг, умный человек, не злодей, — подтолкнул своего зэка Гейнеман.

Трубочист поник, засутулился, отводил глаза в сторону, бормотал:

— Но вы же опять подумаете, что я душевно больной, псих, мне вас так жаль. Люди вы хорошие...

— Не жалей, не жалей! — подбодрил Порошин зэка. И Трубочист заговорил:

— Евдокия Меркульевна не умирала. Она оставила свою оболочку, тело, попрощалась со мной и выпорхнула через решетку в оконце. Для вас, материалистов, это непостижимое явление.

У Порошина глаза озорно заискрились, он как бы принял игру, начал задавать вопросы, не занося их в протокол:

— Известны ли нашей земной цивилизации прецеденты? Зарегистрированы ли они научно, литературно? Разумеется, сказки и фантастика — не доказательство.

Трубочист закинул ногу на ногу, важно и нелепо избоченился, сидя на скрипучем табурете:

— Да-с, господа! К Иоанну Грозному не единожды приходила душа сына, которого он убил. И это видел не один царь, а вся его челядь. Царевич Дмитрий наказал за свое убийство не токмо Бориса Годунова, но и все боярство. Еще более любопытен эпизод с императрицей Анной Иоанновной. В октябре 1740 года она лежала смертельно больной в постели, а ее двойник-фантом бродил по дворцу, пугая прислугу. Когда привидение село на трон, стража открыла стрельбу... Все это подробно описано, засвидетельствовано! Царевич Алексей, расстрелянный большевиками, до сих пор ходит по России и указует детским перстом на злодеев. И светлые души убиенных царевен плачут...

Порошин прервал Трубочиста:

— Вы, наверно, полагаете, что попали в заключение безвинно?

— Да, меня арестовали без достаточных оснований. Но мы с вами беседуем, по-моему, о том, как солдаты стреляли в призрак царицы... По-вашему, что это такое было?

— Мог быть массовый психоз, коллективная галлюцинация. Не противоречит материализму и положение о том, что душа человека может иметь энергетическое выражение в виде фантома. Лично я допускаю такое. Но об этом поговорим как-нибудь в другой раз. Вы меня заинтересовали, Илья Ильич. А в данный момент ответьте, пожалуйста, на такой вопрос: если бы гражданка Меркульева вернулась в оболочку свою, в тело, мы бы увидели ее сегодня живой?

— О, разумеется! — рокотнул Трубочист.

Порошин не успокоился:

— А если бы в морге произошло вскрытие трупа патологоанатомом? Могла бы тогда гражданка Меркульева вернуться в свою оболочку, воскреснуть?

— Нет, исключено!

— Благодарю за консультацию, Илья Ильич. Будем считать нашу беседу законченной. До свидания! — встал Порошин, беря телефонную трубку.

Гейнеман показал Трубочисту на дверь, за которой стоял охранник:

— Иди, Илья, тебя проводят. Вечером приглашу, поиграем в шахматы. Порошин дозвонился до горотдела, но слышимость была плохая, он кричал в телефонную трубку:

— Матафонов? Допроси еще раз патологоанатома и сторожа морга. Было ли вскрытие трупа? Может, они нам голову морочат?

Гейнеман достал из шкафа хрустальный графинчик с водкой, стаканы. Начал резать на газете копченую колбасу.

— Не надо, Миша, — сглотнул слюну Порошин. — Мне же снова на работу, запах будет.

— Да мы понемножку, символически, — разлил водку по стаканам Гейнеман.

— А где колбасу достаешь, Миша? Из посылок заключенных?

— Такая колбаса в рот не полезет, Аркаша. Я пока еще не опустился до этого. Купил вот на вашем хапужном аукционе конфискованную библиотеку и — теперь жалею, стыдно. Вернул хозяину, а совесть болит: замарался! Такая грязь не отмывается.

— Стоит ли думать о таких пустяках, Миша?

— Мы преступники, Аркаша. Через мой лагерь прошло только за два года по 58-й статье тридцать две тысячи душ. Живыми отсюда не выходят. Мы даем им в сутки всего по сто грамм хлеба. Они дохнут с голоду сотнями, тысячами. У меня не колония, а гигантская машина по интенсивному уничтожению людей.

— Не людей, а врагов народа! — выпил водку Порошин.

— Каких врагов, Аркаша? Ненавистниками, врагами советской власти они становятся здесь — в тюрьмах, в концлагерях. Да и то — единицы. Остальные сломлены, нет у них ничего, кроме тоски смертельной и отчаянья. В страшное время живем. Господствует страх, личность раздавлена.

— Не согласен! — возразил Порошин. — Время революции окрыляет личность. Я оптимист, хотя и сам полгода гнил в бутырской одиночке. Но ведь ошибку исправил. Надеюсь, что и отца отпустят, если не виноват. А классовая борьба обостряется. Врагов, Миша, надо уничтожать безжалостно. Сталин правильную линию проводит. Не для лозунга говорю, от сердца. Если мы их не сломим, они нас сомнут!

— Кто это — они?

— Вредители, троцкисты, враги.

Гейнеман вздохнул, уперся локтями в стол, закрыл лицо ладонями:

— Ты ослеп, Аркаша. Мы уничтожаем сотни тысяч, миллионы безвинных людей. Ты — русский, а Россию не жалеешь. Почему я, еврей, должен за нее болеть? Мне не жалко ваших казаков, крестьян, работяг. Но ведь репрессии обрушились и на ученых, на интеллигенцию, на евреев.

Порошин улыбнулся:

— Ученых, творческую интеллигенцию надо было припугнуть, сломить. Очень уж они неуправляемы: критиканствуют, обличают, свободы требуют. А вот о репрессиях против евреев слышу впервые.

— Аркадий, вспомни хотя бы дело об Уральской промпартии. Какие люди положили головы на плахи: Гассельблат, Тибо-Бриньоль, Гергенредер, Рубинштейн, Тшасковский... Но ведь не существовало никакой промпартии! Дело ? 13/4023 — сфабриковано. И не надо пророком быть: Сталин скоро начнет уничтожать всех евреев.