Песня звучала все громче и громче. Где-то близко звенела она в репродукторе…

Шуршал под ногами песок, будто снег… Как тогда в Ленинграде хрустел под ногами.

— Я не знаю, может быть вам и не очень приятны мои сетования… глухо заговорил Васильев. — Не знаю, зачем я решил поделиться с вами моим горем… Но поймите, Мариам, долгие годы я молчал, никто и никогда не слыхал от меня ни жалоб, ни вздохов… И вот сегодня, перед самым большим днем в моей жизни, я вдруг захотел пожаловаться вам… Дайте руку! — резко сказал он.

Мариам робко повиновалась. Васильев взял ее маленькую ладонь и прижал к щеке.

— Простите меня, — сказал он, бережно опуская ее руку. — Я кажусь вам смешным… Но когда я вспоминаю о том, что узнал совсем недавно, мне просто недостает человеческого тепла… Мне кажется, что я сплю и мне не хватает воздуха…

Мариам чувствовала, что ему трудно говорить. О, как бы она была счастлива, если бы смогла подольше задержать свою ладонь на его холодной щеке!

— Есть такое слово: ненависть, — тяжело дыша, говорил Васильев. Наши люди могут и любить и ненавидеть. Ненависть к врагам Родины благородное чувство… Но мне иной раз кажется, что нет в мире такого слова, такого понятия, которым можно было бы определить то, что я чувствую за последнее время… — Он помолчал и, смотря прямо перед собой широко раскрытыми глазами, продолжал: — Я вам сказал, что в Ленинграде у меня никого не осталось в живых… Думал о сыне — он в это время был в Эстонии, куда еще летом его вывезли в лагерь вместе с другими пионерами. Но что я мог узнать, когда Прибалтика уже давно была занята… Лагерь не успели эвакуировать. После войны мне стало известно, что сын мой жив и находится в американской зоне Германии, в каком-то приюте для сирот. Как и многих других советских детей, его заставляли навсегда забыть свою родину, свой язык, даже имя… — Мой Алешка превратился в забитого американского раба. По данным советской комиссии, которая занималась возвращением детей на родину, сына моего там называли почему-то Вильямом… Никакие протесты не помогали. Американцы не возвращали наших детей… — Васильев замолчал, затем, взглянув на Мариам, снова заговорил, как бы вспоминая: — Алешка сейчас уже совсем большой… ему семнадцать, и он здесь недалеко… на чужом берегу.

— Недалеко? — спросила Мариам очень тихо, боясь прервать инженера, будто от громкого слова могла разорваться тонкая ниточка, что тянулась от нее к его сердцу.

— Узнал я об этом в Москве… Подросших советских ребят американцы зачем-то отправили на Ближний Восток, а не на родину…

Совсем неподалеку отчаянно взвизгнул гудок проходящего катера. Мариам от неожиданности вздрогнула и невольно прижалась к своему спутнику.

— Маленькая вы моя! — Васильев неловко поправил завернувшийся воротник на ее плаще и, словно застыдившись этой несвойственной ему нежности, сказал: — Вы, наверное, клянете меня на чем свет стоит. Совсем расчувствовался… Нечего сказать, приятная прогулка!

— Я не знала, Александр Петрович, что вы так обо мне думаете… Голос Мариам задрожал.

— Постойте, Мариам! — Инженер остановился и осторожно приподнял ее голову. В уголках глаз блестели слезинки… — Я вас обидел?.. Ничего не понимаю…

— Ну, и не надо!.. Пустяки! — Девушка старалась казаться веселой. — Девичьи слезы — ночная роса…

— Я, наверное, очень нелепо устроен. Плохая человеческая конструкция! Не могу видеть, когда плачут дети.

— Это обо мне?

— Да, Мариам… когда я увидел слезинки в ваших глазах, я вновь вспомнил о детях, у которых погибли родители… Это было сразу после войны. Я отправился в детский дом, где воспитывались сироты. Хотел взять себе какого-нибудь мальчугана, чтобы усыновить… Меня долго расспрашивали, кто я и откуда, а когда узнали, что я один и нет у меня никакой семьи, вежливо отказали. — Он глубоко вздохнул. — И здесь не повезло мне, Мариам! Если бы вы знали, с какой завистью я смотрел на одного майора, который приехал с женой и просил отдать им в дочери крохотную девочку! Но чувство зависти съело меня окончательно, когда майор взял троих ребят…

— Как же так? — удивилась Мариам.

— Наверное, это получилось потому, что майор, вроде меня, не мог выносить детских слез. Насмотрелся за войну… Девочка — совсем маленькая, с черными глазенками — сразу понравилась майору. Он и его жена решили взять именно ее. Но тут они заметили, что два мальчугана стоят рядом и кулачками размазывают слезы. Оказалось, что это братья девочки. Не выдержал майор: взял всех троих!

Васильев замолчал, прислушиваясь к далекой незнакомой песне. Мариам, вытирая слезы, приложила платок к глазам.

— Такая-то вот жизнь, Мариам! — Инженер глубоко вздохнул, в сердце кольнуло, и он долго не мог вымолвить ни слова. — Не знаю… может быть, легче станет, когда выговоришься, — наконец сказал он и тут же продолжал с еле сдерживаемым волнением: — Теперь вы понимаете, Мариам, какая ненависть кипит во мне. Она как горячая смола! Она жжет меня изнутри… Я никому не могу простить детских слез: и слез моего далекого сына и горя маленьких корейцев… Я не знаю, с какой стороны прилетит самолет… Может быть, с американской базы на турецком берегу?.. Но я знаю: если это допустить, то в такую же тихую ночь снова мы услышим взрывы и плач детей. Это страшно, Мариам!.. Я никогда не забуду одного маленького немца. Он и сейчас стоит перед моими глазами… Это было накануне дня победы. Когда американцы узнали, что город, куда мы вскоре должны были войти, отойдет к русским, они начали нещадно бомбить его. И вот на одной из улиц, среди убитых и раненых, я увидел пятилетнего ребенка. У него была оторвана рука. Он ничего не понимал и только тихо плакал, смотря в яркое, солнечное небо… Инженер прошел несколько шагов, крепко сжимая локоть Мариам, и снова заговорил: — С тех пор я понял, что самым большим сокровищем человек должен считать мир. А если кто этого не понимает… — он протянул руку к черному, как в дыму, горизонту, — то надо заставить их понять… любыми средствами, любыми путями! Ради этого стоит спуститься не только на дно Каспия, а если нужно, то и в самую преисподнюю!

Песня вдруг оборвалась, и шорох шагов стал неожиданно громким.

— Простите за откровенность… — Васильев как-то сразу обмяк и устало сказал: — Вот вы и дома… Пожелайте мне спокойной ночи… Я и сейчас, наверное, кажусь вам совсем спокойным, даже после нашего разговора. Но вы не верьте этому, Мариам!..

Он остановился, взял руку девушки в свои большие ладони и просто заглянул ей в лицо.

Мариам широко раскрыла глаза, но ничего не видела, будто сквозь сетку дождя. Она опустила голову и долго молчала.

— Вам надо крепко уснуть перед завтрашним днем, Александр Петрович! — наконец сказала она. — Я всегда так делала перед экзаменом…

— Нет, Мариам! — Васильев наклонился к ней совсем близко, она чувствовала движение его губ. — Перед таким экзаменом нельзя уснуть… — Он прислушался к шелесту волн. — А у нас в теплые ночи всегда кричат лягушки…

С тех пор как подводный танк начал свое путешествие, прошло два часа. Синицкий сидел неподалеку от иллюминатора и смотрел на освещенное прожектором морское дно. Приборы отмечали полтораста метров глубины.

Лучи прожектора казались зеленовато-голубыми, как свет луны. Вот в такую же лунную ночь Синицкий вылезал из воды и встретил на берегу человека, наблюдавшего за испытаниями белых шаров…

«Зачем это было нужно охотнику? — вспоминал юноша, не отрывая глаз от светящейся воды. — «Спасибо за предупреждение», сказал Рустамов. Что бы это значило?.. Впрочем, так и должно быть. Наблюдательность нам не помешает, — решил Синицкий. — Немало в мире охотников за чужими изобретениями! Многие из них без всякого стеснения приписывают себе изобретения давно умерших русских специалистов. Удивительно, как это получается! — рассуждал студент. — Каждому грамотному человеку в мире известны заслуги русских нефтяников. Еще в двенадцатом году с бакинских промыслов брали мастеров на работу в Америку, потом в Индию и в разные другие страны… Известно, что первое бурение на нефть сделал Семенов, а вовсе не американец Дрэк: этот Дрэк бурил через одиннадцать лет после Семенова… Первым по-настоящему перегнал нефть Шухов… Парафин, вазелин, мылонафт, асфальт первым добыл из нефти Петров… А кто придумал газовую съемку, которую сейчас везде применяют американцы? — спросил себя Синицкий и тут же неожиданно вспомнил: — «Собака спит в тени дерева, а думает, что это ее тень». До чего же хороша эта чудесная азербайджанская поговорка! Ее привел как-то Рустамов, говоря о забывчивых ученых, чья совесть куплена долларами… А кто сделал турбобур? Кто впервые применил наклонное бурение? Наши, советские инженеры! Да, пожалуй, все основные открытия и изобретения, связанные с нефтяной техникой, родились в России…»