— Оставь. Оставь и позволь мне задать тебе несколько вопросов. Ты именуешь себя Царем и Отцом. Скажи мне, где строители этой планеты? Скажи мне, кто стоял у колыбели твоего народа? И если кто-нибудь стоял у колыбели твоего народа, то он был послан Единым Неизреченным, да будет благословенно имя Его! А если он был послан, то этот кто-нибудь должен же был исполнять заветы Единого? Где мудрость твоей планеты? Твоя планета велика, велик народ и сказочна атмосфера твоей планеты. Если столь дивно одарен мир твой, но к чему было тебе призывать мудрецов с Земли и мудрецов не первых, а посредственных? Ты нам сказал при первом приеме: «Земля, прославившаяся в Космосе своей мудростью…». Я этому не поверил. Царь и Отец! Ибо, что такое Земля? Разве мы, мудрые, не знаем этого! И я был безмерно удивлен, когда мои товарищи забыли это и ревностно принялись за исполнение возложенных обязанностей, не понимая того, что в этом была заложена ловушка. Где было благословение на воспитание этой планеты? Разве они забыли, что благословение на воспитание дается Единым? Откуда в них явилась та гордость, которая заставила их принять твое предложение? Как я могу быть наставником детей, родителей которых я не знаю? Только гордость могла затуманить их разум, но я, Фалес Аргивинянин, не поддался на это. Ты, Царь и Отец, ты сам говорил, что твой народ хорош, что он добр, что он благодарен, что он мудр. Мы застали чистоту нравов, мы застали мудрость, так зачем нужна здесь мудрость Земли? Скажи мне это?

Но Царь и Отец, понявший вопрос, молчал, ибо знал, что наши разговоры будут опасны.

— Скажи, Царь и Отец, — продолжал я, — а где на твоей планете следы благословения Единого? Почему здесь нет мудрых? Почему нет семян Божьих? Почему нет посева? Ибо жнец придет и на твою планету, если только она на самом деле существует в Космосе…

Я протянул руки и со всей силой, данной мне великой мудростью, возгласил:

— Отец Единый, Неизреченный! Пошли мне, Единый, Луч Твой, дабы победить соблазны, окружившие меня! Разрушь все, представившееся очам моим, как следствие человеческой гордости жалких червяков… Единый, Неизреченный! Услышь меня! Ибо вот, я один, оставленный с мудростью моей, понял, что только ты можешь спасти меня!!!

И свершилось моление, я взглянул на Царя и Отца, и тихая радость засияла в сердце моем. Поблекли краски зала, поблекли одежды Царя и поблекла его царственная гордость. Он как-то сморщился, сжался и только глаза жалко смотрели на меня. Я понял все и сказал великую формулу Посвящения. Раздался стон, раздался грохот, как будто рушились миры, и я полетел в бездну, но сознания не потерял. Я чувствовал, как чьи-то дивные, теплые руки обняли меня и почувствовал ласковое лицо Матери моей Изиды, и услышал голос ее:

— Аргивинянин, любимый сын мой, победивший мудростью человеческую гордость! Аргивинянин, дивный сын мой. Огонь Великого Посвящения я зажгу на челе твоем.

И я убаюканный голосом Богини, заснул, а когда проснулся, увидел себя на прекрасном лугу божественной Эллады, из леса вышла богиня Афина Паллада и сказал мне:

— Аргивинянин! В лице моем приветствуют тебя Боги Эллады!

И запело все кругом: запел лес, запели воды, запели фавны:

— Привет тебе, Фалес Аргивинянин, привет, привет… Так меня встретила моя родина. И* куда бы я ни пошел, все звали меня. Цветы ласково кивали мне своими головками, птицы доверчиво садились на мои плечи и как-то ласковы были люди. Но я спешил к своему Учителю. Он ласково встретил меня, приняв в свои объятия, и только в глазах его я заметил грусть.

— Аргивинянин, — сказал он мне, — из двенадцати вернулся ты один!

Мы пошли к Царю и Отцу планеты и через несколько дней пути через пустыни мы очутились у Оазиса Царя и Отца. Царь и Отец принял меня и осветил знак, зажженный на челе моем, своей рукой освященной.

— Аргивинянин, — сказал он мне, — ты являешь собой единственный пример. Змей гордости побеждался только сердцем, а ты победил его разумом, победил первыми! Но это послужит тому, что ты не окажешься в недрах человечества, ибо ты пошел путем, не свойственным ему.

Все эти великие слова сбылись в душе моей, Фалеса Аргивинянина. Я искал и не находил возможности вступить в какую бы то ни было арену деятельности человечества. У меня всегда была какая-то холодность по отношению к человечеству. Поэтому только в тайных святилищах вы встретите имя Фалеса Аргивинянина, записанное в анналах яркими буквами. И на всей планете Земля есть только три-четыре места, с которыми я поддерживаю отношения. Это те знакомства, которые были завязаны мною во времена Христа Спасителя. Только их я поддерживаю, остальное мне все чуждо. В разуме моего друга Эмпидиокла я читаю вопрос: — А кто был Царь и Отец неведомой планеты? А его совсем не было. Это был пластический сон магов. Великое испытание, наложенное тремя. И знаешь, сколько времени длился сон? Не более трех минут, ибо подобные сны совершаются в пространстве, где нет времени. Они совершаются в пространстве не физическом, а психическом.[17]

Бесконечна и вечна дорога моя, Фалеса Аргивинянина, между путей звездных, вселенных и космосов. Не касается меня сон Пралайи, цепь Манвантар туманами клубится предо мной, но нет такой бездны Хаоса, нет такой Вечности, где я мог бы забыть хоть единый миг из проведенных мною у подножия Креста на Голгофе. Я попытаюсь передать тебе, Эмпидиокл, человеческой несовершенной речью повесть, исполненную печалью человеческой и болью.

Когда я, Фалес Аргивинянин, рассказывал тебе, Эмпидиокл, историю Агасфера, я довел рассказ до того места, когда осужденные на распятие, окруженные зловонным человеческим стадом, подошли к Голгофе. На вершине холма уже несколько человек рыли ямы для водружения крестов. Около стояла небольшая группа саддукеев и фанатических священников, очевидно, распоряжавшихся всем. По их указанию Симоний-кузнец тяжело опустил крест Галилеянина у средней ямы. Он отер пот, градом катившийся по его лицу, и сказал:

— Клянусь Озирисом! Я никогда в жизни не носил такой тяжести… Но не будь я Симоний-кузнец, если бы не согласился я нести этот крест до конца жизни, лишь бы избавить от страданий этого человека!!!

— Будь благословен ты, Симоний, — раздался тихий голос Галилеянина, кто хоть единый миг нес мой крест, понесет вечность блаженства в садах отца моего…

— Я не понимаю, что ты говоришь, — простодушно ответил Симоний, — но чувствую, что не было и не будет лучшей минуты в жизни моей. А что я сделал? Кто ты, кроткий человек, что слова твои будто холодная вода в пустыне для иссохших губ?

— Довольно разговоров, — визгливо орал, расталкивая всех какой-то низенький злобный священник с всклокоченной бородой и бегающими свиными глазками, — раздевайте их и приступайте к распятию!

Последние слова были обращены к римским солдатам, полукругом стоявшим за мрачным центурионом.

— Не раздавай приказаний тем, кем не командуешь, иудей, — резко сказал последний, — мои солдаты исполняют свой долг по отношению этих двух, указал он на разбойника и менялу, — ибо они осуждены самим проконсулом, а что до несчастного Назарея, он отдан вам и делайте с ним, что хотите. Рука римского солдата не прикоснется к нему, но я сделаю то, что должен сделать…

И с этими словами центурион обернулся и сделал знак стоявшему сзади солдату. Тот подал ему деревянную табличку, окрашенную ярко-красной краской с написанными на ней по-латыни, греческими и еврейскими словами: «Иисус Назарей, Царь Иудейский». Центурион прибил ее одним ударом молотка к возглавию креста Галилеянина. Из уст собравшихся подле саддукеев и священников вырвался крик злостного негодования.

— Сними это, солдат, сними тотчас же! — кричали они, и маленький священник пытался было сорвать табличку, но был отброшен в сторону могучей рукой центуриона.