При северном ветре Берингов пролив походил на быструю, многоводную реку — волны катились вдоль берега, сглаживая прибой. Большие прибрежные камни, опасные для причаливающих вельботов, еще более обнажились. Узкая полоска гальки расширилась — вода отступила от берега, устремившись из Ледовитого океана в Тихий.

На темных волнах — белые барашки. По утрам в осенние дни, перед приходом льда, они обманывают наблюдателя, заставляя его напрягать взгляд, пристально всматриваться в белеющие просторы пролива.

Нанок стоял у дощатой стены домика полярной станции и смотрел вниз. Ветер был то настойчив, почти резок, то ласково трогал за рукав, словно приглашая: ну иди, иди, вон твоя тропка к морю, заросшая травой, она помнит тебя, зовет…

Нанок медленно пошел, оглядываясь по сторонам. Нынлю — древние эскимосские жилища, не так-то легко они могут исчезнуть с лица земли. Кое-где даже сохранились следы старых покрышек из моржовых шкур. Вон нынлю, где жил школьный товарищ Асыколь… А вот и жилище, где родился сам Нанок. Над оврагом, над гремящим ручьем, виднелись развалины.

С бьющимся сердцем Нанок шел к ним. От нынлю остались каменные стены — задняя и боковая. Внутри — темный мусор, смоченный холодным дождем и солеными морскими брызгами. Вход в нынлю обозначали два гладко отполированных валуна. На них в детстве сиживал Нанок, глядя на простор Берингова пролива. Что-то звякнуло под ногами. Нанок нагнулся и поднял полуистлевшую от ржавчины жестяную банку из-под табака. На ней уже ничего нельзя было разглядеть, но Нанок живо представил себе яркую картинку — породистого джентльмена в цилиндре, принца Альберта. Дед уверял, что это был лучший трубочный табак, который можно было жевать.

На том месте, где был полог, почва чуть выше и мягче: под моржовой кожей лежал толстый слой тундрового мха. Его не до конца развеяло ветром. Нанок поковырял носком ботинка — мох утрамбовался… Интересно, сколько времени простоял нынлю? Сколько поколений азиатских эскимосов, предков Нанока, ложилось на эту холодную землю, застеленную слоем мха? В те годы, когда он жил здесь, под пол из толстой моржовой кожи уже не добавляли подстилки — этого самого мха было достаточно.

Странное чувство охватило Нанока. Щемящее, царапающее сердце. Слезы подступили к глазам, и в радуге возникло видение из детства.

Раннее утро. Весна. Лучшая пора в Беринговом проливе. Моржовые стада идут в Ледовитый океан на отмели, богатые жирными моллюсками. Вельботы гоняются за зверем. Солнце почти не заходит — круглые сутки висит над водой, перебираясь с северо-восточной стороны на юго-западную.

Выйдешь после короткого сна из жилища — и перед тобой такая ширь, как будто ты взлетел над землей, над беспредельным пространством воды и воздуха, и паришь над островами в проливе, словно красноклювая птица-топорок. За спиной теплое гнездо, сооруженное из камня, китовых костей, кусков дерева, выброшенных морским течением на берег, моржовой кожи и оленьих шкур, согретое пламенем каменного жирника и горячими телами людей.

Блеск воды и ясного голубого неба бьет по глазам, больно смотреть, щуришься, но пройдет некоторое время — привыкнешь, широко откроешь глаза и вберешь в себя это пронизанное светом пространство, почувствуешь себя птицей.

В тихие дни — а весной почти каждый день тихий — с моря доносятся далекие хлопки выстрелов. Но когда плотный сырой туман падает на пролив, пропадает эхо, и звуки глохнут на пороге вогнанного в камень нынлю.

На узкой галечной гряде — остатки тающих льдин. Слышны звонкие голоса. Ставят белые палатки уэленцы, инчоунцы, нешканцы. Горят костры — люди варят свежее мясо, кипятят чай, наслаждаются теплом, светом и сытостью. Галька пропиталась кровью и салом. Собаки и толстые чайки лениво смотрят друг на друга.

Мальчик словно летит вниз, примечая дальние вельботы, дымки от выстрелов, скользит взглядом по Диомидовым островам, американскому берегу пролива, снова возвращается взглядом на свою землю, круто падает к оврагу, к устью ручья, смешивающегося с морской водой.

Эскимосы Наукана селились на уровне птичьих гнезд.

Их жилища напоминали гнездовья кайр: углубления в скалах, чуть припорошенные примятым пухом.

Лучшее время — весна.

Но и зимой тоже неплохо. Прямо с порога жилища садись на санки с полозьями из моржовых бивней и мчись в торосистый пролив к голубым льдинам, присыпанным снегом. Правда, взбираться обратно тяжело — тропинки обледенели, ноги скользят, и кто-то тянет книзу, хватая за полу камлейки.

В пургу лучше не выходить из нынлю. На памяти Нанока человек пять — стариков и детей — унесло ветром и разбило о торосы зимнего пролива.

Человеку, впервые попавшему в Наукан, казалось невероятным, что можно жить на такой крутизне. Но люди жили здесь испокон веков, рождаясь и умирая между небом и морем.

Здесь Нанок ходил в школу — маленький деревянный домик, прилепившийся к скалистому склону недалеко от навигационного маяка и памятника первооткрывателю пролива Семену Дежневу.

Закончив семилетку в родном Наукане, Нанок уехал в Анадырское педагогическое училище.

Пока он учился, Наукан переселили в Нунямо: на крутизне невозможно было строить большие деревянные дома.

Родители Нанока перебрались в чукотское селение у входа в залив Лаврентия.

В каникулы Нанок поехал туда и застал своих родичей грустными. Все вспоминали Наукан и весной плавали туда охотиться на моржа. Вечером собирались в клубе и пели старинные эскимосские песни, возвращая себя на берег пролива, на высоту красноклювых топорков. Певец и танцор Нутетеин изображал чайку, борющуюся с ветром. Все науканцы знали, что так можно видеть чайку, только летая рядом с ней или находясь на вышине науканских нынлю.

Закончив педучилище, Нанок уехал в Ленинград и поступил в пединститут на исторический факультет. Он изучал историю древнего мира, Древней Греции и Рима, Древнего Востока, средние века, новую и новейшую. И все чаще он вспоминал покинутый Наукан, в котором осталась история арктического народа…

Нанок вернулся после окончания института в помолодевший, ставший городом Анадырь. Новые каменные дома встали над лиманом. Сопки, окружавшие старое общежитие, срыли. Посреди города, словно не успевшая заржаветь гигантская консервная банка, сверкал в низких лучах солнца алюминиевый экспериментальный жилой дом Арктикстроя.

Наноку предложили работу в окружном краеведческом музее. В годы, когда Нанок учился в педагогическом училище, старенький Анадырский музей помещался в деревянном домике прямо под окнами училища. У порога лежал побелевший череп кита, кости каких-то животных, а на дверях была прибита жестяная вывеска: Чукотский окружной краеведческий музей.

Домик обладал удивительной вместительностью. Когда перевезли экспонаты в новое здание, оказалось, что новое помещение в общем-то маловато, хотя раз в пять было больше старого.

Нанок получил отдел дореволюционного периода: шкафы с шаманскими бубнами, связки засаленных амулетов, меховую одежду, почти истлевшую от неправильного хранения, облысевшие кухлянки, торбаса, малахаи, древние головные уборы из птичьих перьев, которые шили в Наукане еще в пору его детства.

От старых ломких вещей пахло далекими, полузабытыми воспоминаниями: копотью жирника, тюленьим жиром, утренним чадом разгорающегося в нынлю костра.

Надо было устраивать настоящий музей, обновлять экспонаты.

Нанок с головой ушел в работу.

Ему дали комнату в новом доме. Окна выходили на памятник. Первому Ревкому, на лиман с низким дальним берегом, на черный мыс Обсервации с белыми нефтяными цистернами на вершине.