Шум в порту поутих.

Нанок вернулся к столу.

Как пишутся письма? Как отобрать из множества рвущихся наружу слов самые значительные и нужные?

Поздно ночью Нанок заклеил конверт и надписал адрес: Анадырь, Государственный ансамбль «Эргырон», Канталиной З.

Через несколько дней после отъезда Нанока Зина по радиотелефону получила из ансамбля вызов. Собралась быстро и на вездеходе выехала в Провидение.

Брат подвел вездеход прямо к зданию Провиденского аэропорта. Зина, разузнав, что раньше завтрашнего дня рейса на Анадырь не будет, села на катер и поплыла на другой берег бухты навестить своих давних знакомых.

Катер шел мимо больших пароходов, выстроившихся в длину посередине бухты. Зина стояла на палубе и думала, что через день-два снова начнется беспокойная жизнь: нескончаемые переезды, репетиции, концерты, усталость, сладкая усталость, разочарования, радости, словом, каждодневная работа. Жизнь в тундре представлялась уже каким-то далеким прошлым, приятным сном. Олени, ручей под холмом, яранги и теплый меховой полог, тихие вечера, вдруг резко нарушаемые громким голосом радиоприемника… И этот странный парень Нанок. Ученый-историк… В школе Зина увлекалась историей, но совсем не той, какой занимался молодой эскимос. Ее больше интересовала придворная жизнь в европейских феодальных государствах. Может быть, оттого, что она много читала Шекспира.

Зина вспоминала неловкое молчание Нанока, его неуклюжесть, особенно когда он прощался… Писать обещал. Что-то говорил о портрете.

Зина вынула из сумочки пудреницу и глянула в крохотное зеркало. Ничего особенного.

Из порта пахнуло машинным запахом, мокрым каменным углем и теплым металлом.

Совсем другие запахи, чем в тундре.

И все-таки что-то теплое осталось в душе от общения с Наноком. Он совсем не похож на других. Спал в пологе, как мышь, не слышно было. В ту ночь Зина просыпалась несколько раз, и надо было совсем затаить собственное дыхание, чтобы услышать легкое посапывание парня, словно спал не взрослый мужчина, а младенец.

Это был последний рейс катера, и пассажиров набралось порядочно. Зина сошла на берег, поднялась на улицу Дежнева, вымощенную бетонными плитами, и направилась мимо кинотеатра и продовольственного магазина в знакомый дом, смотрящий окнами на бухту. Зина поднялась на второй этаж и позвонила. Здесь со своими детьми жила Ансима, единственная, пожалуй, из коренных жителей Провидения.

— Заходите, дверь открыта! — услышала Зина знакомый голос одной из дочерей Ансимы.

Ансима сидела на диване, что-то дошивала, а рядом с ней на стуле — Нанок!

Он повернул голову к двери и застыл в изумлении.

— А-а, Зина Канталина приехала! — обрадовалась Ансима. — А мы-то думали, ты на гастролях. В отпуске была, что ли?

Зина, не сводя удивленного взгляда с Максима Нанока, ответила:

— В тундре была у своих.

— Не дело это у вас, — осуждающе сказала Ансима. — Все настоящие люди отдыхают в Крыму или на Кавказе, а вы — в тундре. Вот и моя Тамара. Вместо курорта едет сюда.

Тамара усмехнулась:

— Дома — лучше всякого курорта.

Нанок смотрел на Зину и чувствовал, что ему становится жарко.

Зина тоже была в замешательстве и, чтобы окончательно не смущать парня, отправилась следом за Тамарой на кухню.

Ансима снова взялась за шитье и принялась дальше расспрашивать Нанока о жизни в Нунямо.

— Морж идет?

— Морж идет, — отвечал Нанок, думая о том, читала ли письмо Зина. За это время, пока он был в заливе Лаврентия, потом в Нунямо, можно слетать не один раз в Анадырь. Но по всему видать, Зина только что из тундры. Он что-то невпопад ответил Ансиме, и та удивленно поглядела на парня поверх очков.

— Ты, наверное, голодный?

— Да нет, сыт я, — уверил Нанок.

— Слышала я, ты собирателем старья стал? — спросила Ансима Нанока, когда все перебрались в просторную кухню ужинать.

Зина улыбнулась, не глядя на Нанока.

— Почти так.

— Нанок — научный сотрудник музея, и собирает он не старье, а памятники культуры, — назидательно произнесла Тамара.

— Старые памятники? — переспросила Ансима.

— Не только старые, — ответил Нанок. — Я бы с удовольствием приобрел для музея и ваши работы.

— Ты лучше вот что скажи начальству: почему так долго не вывозят металлолом? А? Все скоро превратится в ржавую труху. Собирали, собирали, а потом бросили на берегу. Некрасиво это, неграмотно!

Зина посматривала на Нанока и улыбалась чуть заметно, глазами и едва уловимыми движениями уголков рта. Наверное, она не получила письмо. А хорошо бы сказать ей вслух, все, что написано на бумаге. Но как это сделать? Да и ни за что ему все равно не решиться на это. Интересно, эта робость — только у него или у эскимосов вообще не принято распространяться насчет своих чувств?..

Ансима оглядела стол, брезгливо сморщила нос и сказала:

— Зимой приезжай, Нанок. Угощу тебя мороженой нерпичьей печенкой. Истолчем ее в ступе с жиром! Вот это еда!

— Мама держит эту ступу, — Тамара показала на каменную ступу, выдолбленную из крепкого камня.

— Мне тоже нужна ступа, — сказал Нанок.

— Что вы будете там толочь? — спросила Ансима.

— Мы хотим в нашем музее показать, как жили и как живут чукчи и эскимосы, — принялся объяснять Нанок.

— Чего в музей ходить — садись на вельбот, на самолет или вертолет, поезжай по селам и стойбищам — да смотри. Сегодня все можно увидеть — и прошлое, и сегодняшнее, а некоторые так в будущем живут.

— Музей нужен людям, — назидательно сказала Тамара. — Вот поедем с тобой в Москву, уж повожу тебя по музеям!

— В Москве, наверное, есть места поинтереснее.

— Нанок изучает историю нашего народа, собирает все, что есть важного, что создали эскимосы много лет назад. Это очень нужное дело, — объяснила Тамара.

— Истории, конечно, надо знать, — оживилась Ансима. — Ты помнишь Рытыр?

Нанок кивнул. Эта женщина долгое время жила в Провидении, а в прошлом году умерла. Родом она была из Уэлена, и оттуда последовала сюда за дочерью, вышедшей замуж за русского моряка.

— Рытыр мне рассказывала об оборотнях — тэрыкы, которые бывали в Уэлене в начале сороковых годов…

Рассказы об оборотнях, людях, превратившихся в полуживотных, были очень распространены на Северо-Востоке. Считалось, что ими становятся охотники, попавшие в беду и долго скитавшиеся во льдах. Они теряют человеческий облик и даже обрастают короткой жесткой шерстью, как у лахтака.

— Так вот, в сороковых годах уэленские жители начали замечать, что из мясных ям исчезает копальхен,[7] — продолжала Ансима. — Кто-то его брал! Кто-то снимал, с крыш яранг сушеное моржовое мясо — кыкватоль. Ехал охотник из Кэнискуна на нарте и вдруг видит — волосатый человек на дороге. Выстрелил в него охотник, ранил, схватил, связал лахтачьими ремнями и положил на нарту. Привез в Уэлен. Этот человек говорил на языке, похожем на эскимосский, но никто не понимал его. Волосатик просил знаками, чтобы его прикончили, потому что мучился от раны. Но его не стали убивать, вылечили и отпустили… Вот такие истории случались на Чукотке, и их никто не описывает.

Нанок слушал внимательно. А может быть, все же есть доля правды в этих рассказах? Ведь вполне могло случиться так, что где-то на мысе Барроу морского охотника унесло на льдине в океан. Долго его носило среди льдов и холодных волн. У него было оружие, и он мог добывать себе еду, может быть, даже соорудил какое-то укрытие, чтобы не замерзнуть. Прошло какое-то время. Течение прижало льдину к берегу, и человек вышел на твердую землю. Пошел искать людей. Сам он, проведя на льдине в одиночестве столько времени, конечно, изменился, покрылся грязью и копотью, оброс, одежда его порвалась. И вот встречает такого кто-нибудь из уэленских или науканских охотников и, конечно, не признает его за человека, потому что с детства слышал рассказы об оборотнях — тэрыкы. Да тот еще и не понимает языка, что вовсе подозрительно. То, что последний «волосатик» из рассказа Ансимы говорил на языке, похожем на эскимосский, а уэленцы, которые в большинстве своем хорошо знали эскимосский язык, не понимали его, — вполне объяснимо, потому что эскимосский язык имеет множество диалектов, которые иной раз так различаются, что люди, вроде бы говорящие на одном и том же языке, не понимают друг друга.