— Етти.

— И-и, — ответил Нанок.

В Рыркайпии не так уж много народу, чтобы не заметить нового человека, и один из них, пожилой мужчина, спросил:

— Откуда прибыл?

— Сейчас из Провидения, а вообще — работаю в Анадырском музее.

— А-а, — кивнул мужчина и серьезно спросил: — Как там мой портрет — висит?

— Какой портрет? — растерянно спросил Нанок.

— Как же, — сказал мужчина, бросая окурок, — специально ко мне посылали фотографа. Рентыргин меня зовут, Иван Иванович.

— И-и, — смущенно протянул Нанок. — Извините меня. А сразу приметил — очень знакомое лицо. Висит ваш портрет на почетном месте.

— В кино собрался? — уже дружелюбнее спросил Рентыргин.

— Не знаю, — нерешительно ответил Нанок. — Вообще-то я уже видел этот фильм.

— А я четыре раза смотрел, — признался Рентыргин. — Ну, тогда пойдем ко мне.

По дороге Нанок постарался вспомнить все, что он знал об этом знаменитом человеке. Рентыргин был организатором первой артели, потом колхоза, а нынче совхоза «Пионер». Он — живая история Чукотки.

— Гостя привел! — объявил жене Рентыргин. — Из Анадыря. Будем с ним чай пить.

Пока закипал электрический чайник, хозяин усадил Нанока в кресло и подал старый альбом с фотографиями. На каждой странице рукой Ивана Ивановича был обозначен год. Альбом начинался 1933 годом. Некоторые снимки пожелтели, выцвели, но разобрать можно было многое. Вот стоит какой-то странный человек, явно не чукча, но в кухлянке. Рентыргин заглянул через плечо Нанока.

— Это мой тесть. Канадский человек Джон Макленнан, которого мы звали просто — Сон. Он умер в сорок четвертом, а теща Пыльмау — уже после войны. Сыновья его работают в Энмыне, а вот дочка вышла замуж за меня.

Красивая высокая женщина спокойно накрывала стол.

Рентыргин комментировал снимки:

— Это наш первый учитель — Лев Белов. Сначала он жил с нами на берегу, а потом уехал в тундру делать кочевую школу.

На другой странице альбома была наклеена групповая фотография. Сверху стоял год — 1934. На фотографии были запечатлены летчики — Ляпидевский, Леваневский, Каманин, челюскинцы и среди них на нарте Иван Иванович Рентыргин.

А вот еще раз он, почему-то стриженый, за ученической партой.

— Это я учился в Анадырской совпартшколе, — усмехаясь, пояснил Рентыргин. — Но больше года не мог выдержать.

— Из-за меня, — весело сказала женщина, внося в комнату кипящий чайник.

— Верно, — согласился Рентыргин. — Боялся, не дождется и выйдет за другого… А ты женат?

— Нет.

— Невеста есть?

— Не знаю, — смутился Нанок.

— По какому делу к нам?

— Проездом, в Билибино лечу, а оттуда на прииск. Надо там один экспонат вывезти.

— Самородок?

— Буровую вышку.

— Куда же вы ее там поставите? — удивленно спросил Рентыргин.

— Снаружи, — ответил Нанок.

— Это хорошо, — оживился Иван Иванович, — Туда бы еще бульдозер, вездеход и вертолет.

— Неплохо бы, — подумав, ответил Нанок.

В самом деле, эти три машины сегодня всегда с людьми. Надо собирать все именно теперь, чтобы потом специально не выискивать.

Нанок, прихлебывая чай, листал альбом, а Рентыргин рассказывал о каждом человеке, о событиях, связанных со снимками.

— Вот эту школу мы строили сами. Привезли нам ее в разобранном виде, а собирали мы. Ничего, сумели поставить. Здание до сих пор стоит. Сейчас там, правда, амбулатория, мы потом другую школу построили, побольше.

Напротив Нанока сидела женщина с голубыми глазами и черными, с яркой проседью, волосами, с необычным для чукчанки именем — Софи-Анканау. Она подкладывала Наноку печень, следила, чтобы его чашка всегда была наполнена горячим чаем. Порой, услышав что-то интересное, вставала, перегибалась через стол и тоже разглядывала фотографии, вспоминая свое.

— Это наша первая баня! — засмеялась она, показывая на неказистый домишко, возле которого стояла группа закутанных до неузнаваемости людей. — Зимой дело было. Два дня топили баню, а на третий пустили самых храбрых. Ну я и пошла среди первых, потому что отец нас купал с детства в железной лохани. Мылись в резиновых, калошах, потому что пол холодный, кое-где просто лед был. За нами пошли другие. Кто-то пустил слух, что мыло страшно кусается, и многие остерегались пользоваться нм. Пришлось мне снова лезть в баню и мылить других. Под конец и некоторые пожилые полезли в горячую воду.

Пошли фотографии военных лет. Строй чукотских охотников на военных занятиях — в кухлянках, в торбасах, с винчестерами и карабинами. На правом фланге — рослый Рентыргин. И вот он же со связкой песцовых шкурок.

— Отдавал в фонд обороны всю пушнину, — пояснил Рентыргин.

— Мой отец — тоже, — вспоминала Софи-Анканау. — Он тогда хоть и болел часто, но капканы ставил и сам на собаках ездил проверять. Ходил каждый вечер на полярную станцию слушать радио. Слушал Америку и ругал: «Торгаши, торгаши!» Своих так поносил за то, что медлили с открытием второго фронта. Он все мечтал, что после войны мир станет совсем другим. Я училась в школе здесь, на мысе Шмидта. Гуляем с отцом по берегу моря, а он рассказывает о своей, родине. В последние годы он часто вспоминал о ней и мечтал после войны съездить всей семьей в Порт-Хоуи… Но вот не дождался.

В голосе Софи-Анканау послышались слезы.

Тот же строй чукотских охотников, но у всех радостные лица, и все вскинули ружья в воздух.

— Наш салют победы — гордо сказал Рентыргин.

Бульдозер сносит ярангу. На берегу горит огромный костер — дожигают остатки древнего жилища.

— Иван Иванович, а могли бы вы музею продать свою ярангу? — спросил вдруг Нанок, заставив задуматься Рентыргина.

— Свою ярангу? — переспросил Рентыргин.

— Да.

— Коо,[13] — покачал головой Иван Иванович.

— Почему? — настаивал Нанок.

— Может быть, я и отдал бы ее, — задумчиво проговорил он, — кому-нибудь для дела, если негде человеку жить. А для обозрения, пожалуй, не решился бы.

Нанок рассказал о своих мытарствах, связанных с покупкой яранги для музея.

— Это хорошее дело, — кивнул Рентыргин, одобрив идею Нанока показать, «откуда пошла сегодняшняя Чукотка». — Но, наверное, прав твой друг Асыколь: проще сделать новую ярангу. Тогда она не будет собственная, а так… ничья, что ли. И пусть стоит в городе Анадыре.

На последних страницах фотоальбома шли уже современные фотографии — Рентыргин на курорте «Талая» под Магаданом, в Крыму среди пальм и гипсовых оленей, на черноморском пляже.

— В прошлом году ездили отдыхать. Любопытно, но жарко. И море странное — очень теплое. Тюленей нет, однако дельфины водятся.

Иван Иванович Рентыргин захлопнул альбом.

— Мы с Софи-Анканау иной раз сядем вечером, листаем альбом и вспоминаем нашу жизнь. Хорошее дело — фотография, памяти подмога. У нас есть и второй альбом — но тот уже о наших детях.

И тут Наноку пришла мысль: а неплохо бы иметь такой альбом в музее! Это ведь история типичной чукотской семьи, советской семьи, связанной каждым своим днем, каждым своим делом с жизнью и делами большой советской страны.

Рентыргин взялся проводить Нанока в гостиницу.

С неба падал колючий снег. Из клуба доносился томный голос Лолиты Торрес.

Рентыргин посмотрел на небо, громко пошмыгал носом.

— Надолго такая погода? — спросил Нанок.

— Однако, может завтра проясниться, — ответил Рентыргин. — В эту пору погода надолго не портится.

После завтрака Нанок позвонил на аэродром.

— Приходите, — ответила девушка. — Идет внерейсовый, может быть, вас возьмут.

Нанок схватил чемодан и на попутном грузовике доехал, до аэропорта, подошел к самолету, поздоровался с пилотом. Летчик, выслушав просьбу Нанока, сказал:

— Пожалуйста. Только комфорта не обещаю. Будете лететь с яйцами.

— Что? — не понял Нанок.

— Яйца свежие везем в Билибино, — пояснил летчик. — Весь салон загроможден.

— Ничего, — махнул рукой Нанок.