— А тебе, Мур, можно снять кожу? — Мне — нет, только ослу.

Письмо

Милый папа, я скажу, что я тачку вижу, папа милый, я Вас очень люблю, я скажу, что я был на Фéрмаксе (NB! и Фэрбанкс, и фейерверк), потом ушел домой, п. ч. я боялся звезды, к<отор>ая сверкала («Вечер был, сверкали звезды…»[34]) — и еще летала — так нагнулась и взбрызгнула! (А он в Мёдоне — засмеялся? — Нет, Мур, письмо еще пойдет на почту, потом поедет в поезде…) — А там папа, на почте? Дайте мне деньги — к папе поехать один в Мёдон, мне не страшно.

Мур — 29-го авг<уста> 1928 г. (о собаках)

Я: — Мисс, это Блакó — мать, а сам Блакó — сын.

Он: — Нет! Мальчик и девочка! С ушами, с хвостами, с когтями! Безрукие! У них отрезали на войны.

Мур

Глоточек — светочек

— Позвольте мне одну ма-аленькую светýшку зажгить! (NB! спичку)

Письмо Вере (тогда С<увчинской>, потом Т<рейл>, ныне —?[35])

— Вы конечно не ждете этого письма, как не ждала его — я.

Хотите в двух словах его содержание? Если бы я была мужчина — я бы Вас любила. Грубо? Как всякая формула. Что же мне мешает сейчас, будучи женщиной и т. д. Знаю. Сама говорила и буду говорить.

(NB! Мешала мне тогда, очевидно, полная ненужность ей женской любви. И — поэтовой любви. Нужность ей только мужской любви. Всчётность для нее — только мужской. Но это выяснилось — год спустя. 1938 г.)

(Мысль: нужно ли дальше? Всё уже сказано. Сам факт письма отъезжающему — то, что не смеешь сказать — а что не смеешь сказать? Ясно.)

Для пущей же ясности: мне жалко, что Вы уезжаете. Потому что я Вас люблю. Полюбила за эти дни. Полюбила на все

дни. За гордость. За горечь. За детскость. За огромную доброту. За неженский ум. За душевное целомудрие, о к<отор>ом упоминать — уже не целомудренно. За то, что Вы так очевидно и явно — растете больше. За любовь к котам (скотам). За любовь к детям. Когда у Вас будет ребенок — я буду счастлива. Мне очень больно расставаться с Вами. Кончаю в слезах. Письмо разорвите.

— Знаю, что хранит (десять лет подряд). Еще знаю — пришлось узнать, невольно! — что два года спустя получения этого письма старательно и цинически уговаривала С. со мной разойтись (рукоплещу Вашей новой жизни — зачем В<ам> нужна М. — и хуже) — в жизни продолжая ласкаться. И я ничего не чуяла — и ничего <подчеркнуто трижды> не чуя! — разлюбила — и даже отвратилась — и постепенно превратила ее в нарицательное — пустоты и низости: — Вот и вырастешь — Верой С<увчин>ской. (Сердце — чуяло!) Это она первая развела меня с Алей, на к<отор>ой — навсегда ее печать: пустоты. Теперь вижу, что над этим разводом — работала. И над этим. И здесь — удалось.

Кстати, единственный в моей жизни случай женского предательства, женского заспинного удара.

Но — все ее братья умерли в детстве, не доживали, последний (Твоя Смерть) был — блаженный: 13-ти лет — трехлетним.[36] И м. б. вся ее низость (и предательство) — только мозговой порок.

Ребенок у нее есть — 9л. спустя после моего пожелания — а у ребенка (девочки, к<отор>ую назвала Kiki) кроме русской няни и бабушки — еще скандинавская няня, и ребенок этот (7 мес.!) отправлен с Nurse[37] — в Plessis-Robinson.[38] А мать — здесь: ходит по гостям и собраниям.

А письмо — хранит. (Документ? Патент на благородство? Но — кому я его ни выдавала!!! Скорей — примета обратного!)

Мур — 11-го сент<ября> 1928 г.

Я: — За кого еще помолимся?

— За Бога!

(Здесь кончается квадратная зеленая тетр<адь> с географической картой — Егорушка. — Начата 11-го марта 1928 г. в Мёдоне, кончена 11-го сент<ября> 1928 г., в Понтайяке.)

Понтайяк, 15-го сентября 1928 г. — Мёдон, 31-го января 1930 г.

Мур

(конец Октября 1928 г. — 15-го — 20-го)

— Папа! Почему я Вас совсем не вижу? Когда Вы туда уходите, Вы становитесь — негр? (Уходит в соседнюю темную комнату — и в ней чернеет (негр).)

Дьявол, это как яблоко. — Элиза, это похоже на язык.

А в небе можно утонуть? Куда утонешь.

Утонил, зажгить, помахý (помашу + помахаю)

— У меня не было трубе? Нет, я не так сказал. Трубу? Нет!

— Трубы?

— Нет, нет, — труб!

Любовь к речи, интонации, вплоть до декламации. (Основная интонация — убедительная, т. е. убежденная.) Иногда, говоря, влезает на стул. — Я не могу говорить (сидя), когда все сидят!

Слушая какую-то сказку:

— Мать? На крыльях? Странная мать! Ну, и птичка!

В гостях, испуганно (а есть — чего: целое множество (любящих друг друга и никого другого) одинаковостей) —

— Мама! А Вы не Черновы?

(множество)

— Ты не пил морской воды?

— Нет, не пил.

— Почему же ты знаешь, что она соленая?

— Должно быть Бог послал.

Я сам родился? (И уже утверждая) — Без мамы, без папы без Маталь-Натвевны,[39] без Али — сам родился!

Глядя на похоронную процессию из окна:

— Это всё женихи! Этого машина — женихи. (Этот машин — катафалк.)

Однажды, возле нового мёдонского лесного кладбища, при встрече с такой же процессией:

— Мама! Почему же Вы мне <пропуск одного слова>, что покойник спит?

— Конечно, спит. А потом когда-нибудь проснется.

— Как же он спит, когда у него глаза открыты?

— Что?

— Ну да, я отлично вижу, что он смотрит!

— Да где ж ты его видишь?

— Да вот!

Вот — кучер правящий катафалком.

Так он, почти ежедневно встречая на прогулках похороны, был убежден, что кучер — покойник, что его хоронят, живого, смотрящего и правящего — зарывают в землю. Что — его — (живого) все эти черные люди провожают и оплакивают. И не только живого, а каждый раз — того же самого, п. ч. он, почти ежедневно его встречая, отлично знал его в лицо.