Да и Валя, разодетая в кримплен толстая продавщица продмага из захолустного молдавского райцентра, на первый взгляд казалась существом с другой планеты по сравнению со второй претенденткой — Кларой, не слишком успешной актрисой не слишком успешного минского драмтеатра.

А впрочем, именно что на первый взгляд. При более пристальном рассмотрении в претендентках обнаруживалось все больше и больше сходства: следы пристрастия к неумеренной выпивке, тень вызывающей неуверенности в глазах, свойственная многим одиноким женщинам, и истерическая готовность на что угодно, лишь бы вырваться за пределы тоскливого ишачьего круга, которым обернулась когда-то добрая и щедрая на обещания жизнь. Да и сами эти слова: «продмаг», «райцентр», «драмтеатр» — разве нет в них какого-то особенного, удручающего подобия? Разве не принадлежат они одному и тому же безнадежному, ушедшему в прошлое словарю?

Зато третий участник, приехавший из Риги, несомненно принадлежал настоящему, а может, даже и будущему. Он выглядел повзрослевшим, но не утратившим юношеского задора скинхедом: кроссовки, спортивный костюм, бугры накачанных мышц, затейливые татуировки на незатейливые темы, где мечи и рогатые шлемы длинноусых северных воителей, а также гипертрофированные молочные железы и широкие бедра длинноволосых северных красавиц были прочно скреплены скобами стилизованных свастик. Себя скин именовал скромно — «просто Геринг».

— Просто Геринг, — повторил Чичкофф, довольно потирая руки. — Замечательно… если не ошибаюсь, «геринг» — это селедка. Вы любите селедку?

— Какая, на хрен, селедка? — скин неприязненно покосился в мою сторону. — И какая тебе, на хрен, разница, кого и что я люблю? Спросил бы лучше, кого я не люблю…

Теперь он смотрел прямо на меня — именно на меня, а не в объектив моей камеры. Удивительно, как быстро и безошибочно такие сельди идентифицируют нашего брата. Вот только плевать я хотел на эту татуированную гору стероидных мышц. Дело оператора — снимать. Снимать, не более того.

— О, на нашем острове вы без труда найдете, кого не любить, господин Геринг, — улыбнулся Чичкофф и пододвинул скину контракт. — Это я вам обещаю. Подпишите вот здесь.

Бритоголовый помедлил, вертя ручку в пальцах, более привычных к штанге или кастету.

— Тут непонятки возникли, дядя. Сказано: приз — миллион, а миллион чего — не сказано. Не рублев, я надеюсь?

— Конечно, нет, господин Геринг, — Чичкофф ткнул пальцем в мелкие буквы контракта. — Вот тут ясно написано: миллион в местной валюте. Видите?

— А какая там местная? — робко поинтересовалась продавщица Валя. — Доллары?

— Примерно… — Чичкофф дернул правой щекой. — Извините, но точнее ответить на этот вопрос я не могу. Место игры должно сохраняться в тайне. А открыв вам название местной валюты, я тем самым выдаю и…

— Да не парьтесь вы, люди, — перебила его Клара. — Миллион, он миллион и есть. Разве в этом миллионе дело? Главные бабки потом придут. Реклама, проекты всякие, обложки гламурные… вот о чем думать надо. А миллион этот, который еще неизвестно кому достанется — чего сейчас его делить-то? Доллары, рубли… да пусть хоть пиастры!

— Кому, может, и не известно, — вызывающе проговорил Геринг, напрягая все мышцы сразу. — А кому и очень даже известно. Я лично за этим миллионом и еду. Реально. Пиастры, блин…

Он поставил подпись и перебросил ручку Кларе.

— Пиастры… — зачарованно повторила кримпленовая Валя. — Пиастры…

Она явно ощущала себя героиней детского фильма про остров сокровищ. В своем желто-розовом пиджачке и нелепой прическе бедняжка и впрямь ужасно напоминала если не карибского пирата, то его попугая. Помните этих больших сварливых птиц, что время от времени хрипло кричат: «Пиастр-р-ры!.. пиастр-р-ры!..» Я невольно оглянулся по сторонам: не покажется ли из-за газетного киоска треуголка одноногого Сильвера?

Но нет, ничто вокруг не выпирало даже на миллиметр за рамки штатного распорядка: сдержанно гудел несуетливый эстонский аэропорт, Чичкофф прятал в свой дипломат подписанные контракты, дежурный тихарь, сложив руки на причинном месте, готовился сопровождать очередных участников к таинственному месту сбора. Взглянув на часы, продюсер одним кивком распрощался с Валей, Кларой и Герингом. На меня он даже не посмотрел, но я и так уже твердо знал свое место: оператор, глаза проекта.

Тихарь с автомобилем ждал нас на выходе из терминала. Минут через сорок мы входили в кабинет — главврача, как это следовало из монументальной таблички, где русские буквы еще просвечивали под более свежей эстонской надписью. Русский просвечивал и сквозь мандаторное эстонское приветствие, которым встретил нас сам главврач. Не без удовольствия зафиксировав наше недоумение, он перешел на ломаный английский, через который, в свою очередь, просвечивало так много всего, что в итоге становилось непонятно, на каком именно языке пытается объясниться хозяин кабинета. Впрочем, необходимые детали были, как видно, согласованы заранее, так что особо напрягаться Чичкоффу не пришлось и здесь.

Собственно говоря, он приехал сюда лично лишь затем, чтобы подписать необходимые документы и забрать очередного участника. Бумаги уже лежали на столе. Чичкофф достал ручку, я заглянул камерой через его плечо. К моему удивлению, это был вовсе не стандартный контракт, который подписывался с остальными участниками шоу. Продюсер просматривал соглашение об опекунстве. Опекунстве? Но при чем здесь…

В этот момент в дверь постучали, и два сонных санитара ввели в кабинет будущего участника чичкоффского шоу. Тут только я понял, что мы находимся не в обычной больнице, а в психлечебнице. Нашего клиента звали Крыжовник, что более-менее полно описывало его состояние, тип личности и уровень развития. Сначала мне показалось, что ему больше подошло бы что-нибудь другое — ну, например, «Огурец» или «Баклажан» — ведь на огородной шкале парень располагался существенно ближе к овощам, чем к фруктам или ягодам. Но, как выяснилось потом, «крыжовник» было также и единственным словом, которое Крыжовник произносил и на которое хоть как-то реагировал.

Он послушно остановился в указанном санитарами углу. На лице психа блуждала бессмысленная младенческая улыбка, взгляд тоже не отличался постоянством. Создавалось впечатление, будто Крыжовник не отрываясь следит за воображаемой мухой, медленно и абсолютно бесцельно летающей по кабинету. С общей безобидностью облика не вязалась лишь смирительная рубашка, в которую псих был завернут, как магазинный кабачок в полиэтилен.

Чичкофф оторвался от бумаг и с беспокойством посмотрел на главврача.

— Он что, буйный?

— О, ноу! — замахал руками полиглот в белом халате. — Абсолютли безобиден. Зиз фор транспортировка. Ю финишт?

— Финишт, финишт… — Чичкофф дернул щекой, подписал бумаги и подошел к психу. — Эй!

Тот не отреагировал, продолжая пристально наблюдать за мухой.

— Крыжовник! — позвал Чичкофф. — Эй, Крыжовник… хочешь крыжовник?

— Крыжовник… — эхом откликнулся псих.

Он широко улыбнулся и даже на секунду мазнул взглядом по чичкоффскому лицу. При этом правая щека его дернулась, совсем как у самого продюсера. Заразный тик моего босса действовал безотказно даже на сумасшедших.

— Насколько я понимаю, он прожил у вас почти двадцать лет — с тех пор, как мать померла, — произнес Чичкофф, обращаясь к главврачу, но продолжая смотреть на Крыжовника. — Сколько ему было тогда? Семь? Восемь?

Главврач равнодушно пожал плечами и взглянул на часы. Как известно, этот жест трактуется одинаково на всех языках.

Через Атлантику мы летели бизнес-классом: Чичкофф счел нужным раскошелиться, чтобы дать мне возможность худо-бедно вздремнуть. Сам он, казалось, не уставал вовсе. Мы гнались за солнцем на восток, а оно убегало от нас, словно опасаясь, что Чичкофф захочет подписать и его. Наверное, солнце знало, что мой босс не принимает отказов.

После посещения эстонской психлечебницы продюсер выглядел задумчивым: костерок в глубине глаз едва теплился, а щека дергалась чаще обычного.