— По пути куда?

Я безнадежно вздохнул. Не знаю, как солнцу, но лично мне предложенный продюсером темп был явно не по силам.

— Не печальтесь, господин Селифанский! — Чичкофф ободряюще хлопнул меня по плечу. — Мы с вами уже почти у цели. Джанки — наш предпоследний клиент. Глотне…

— Глотну, — отвечал я, не дожидаясь окончания вопроса.

Джанки ждал нас в мотеле недалеко от денверского аэропорта под охраной двоих чичкоффских тихарей. К нашему приезду его выдерживали на голодном наркопайке, за гранью ломки. В привязанном к кровати неопрятном старике трудно было узнать юношу с фотографии, которую Чичкофф показывал мне в самолете. А между тем его годы не сильно отличались от среднего возраста остальных наших участников. Комната мотеля воняла, как дизентерийная больница.

Но кадры не пахнут. Чичкофф хотел от меня «натуральной среды», и я добросовестно зафиксировал все, что требовалось: ворох скомканных серых простыней, лужу блевотины на полу, задристанный унитаз, безумные выпученные глаза, недельную щетину, изрытые иглой конечности, запекшийся вокруг кляпа рот. Кляп, кстати, вынимать не стали: продюсер не собирался лично вести переговоры с «лишним человеком». Наркомана подписали тихари уже после нашего отъезда — за дозу и обещание дальнейшего бесперебойного снабжения.

Конечным пунктом сумасшедшего чичкоффского кастинга оказалась Аляска, а точнее, окраина города Фэрбенкса. Здесь, зимой в сугробе, а летом в канаве, временно проживал наш последний участник, чукча Николай. По словам Чичкоффа, когда-то Николай считался самым удачливым охотником восточного побережья Чукотки. Его слава гремела от мыса Дежнева на севере до бухты Провидения на юге. Увы, как это часто случается, охотничий азарт сослужил Николаю плохую службу: преследуя раненого медведя во льдах между островами Диомида, он ненароком пересек границу между Россией и Америкой.

Само по себе это не было бы большим грехом. Пограничники обеих стран смотрели на подобные инциденты сквозь пальцы и даже не задерживали нарушителей, а просто вежливо препровождали их восвояси. Но на этот раз получилось так, что патруль американской береговой охраны вышел на Николая точно с той стороны, с которой тот ожидал увидеть хотя и измученного, но все еще смертельно опасного зверя. В кромешном месиве пурги, помноженном на усталость охотника, нетрудно было принять снегоход пограничников за атакующего медведя. Судьба последнего так и осталась неизвестной, зато печальным итогом встречи Николая и патруля стала пуля во лбу американского сержанта.

Поначалу чукче шили террористический акт, однако уж больно несуразной оказалась попытка связать флегматичного сына снегов с горячей пакистанской Аль-Кайдой и другом пустынь Бин-Ладеном. Затем обвинение сменили на убийство по неосторожности, но и от этого отмазал Николая шустрый общественный адвокат. Охотника освободили из-под стражи прямо в зале суда.

Обычно оправданные люди, прыгая от радости, бросаются в объятия счастливых родственников и друзей, дабы те вынесли их к свету свободы на своих надежных плечах. Но наш Николай просто остался сидеть на скамье подсудимых. Нужно сказать, что он и раньше не слишком-то понимал, чего от него хотят, а теперь так и вовсе потерялся без направляющей руки тюремного охранника. Сердобольный адвокат вывез своего бывшего подзащитного на окраину Фэрбенкса, показал в направлении Чукотки и уехал. Николай сел в ближайший сугроб и стал ждать, когда за ним приедут, чтобы забрать домой.

Увы, никто не собирался за ним приезжать. Россия отнеслась к пропаже гражданина с тем же традиционным безразличием, а может, даже и облегчением, с каким всегда относилась к пропаже своих граждан. Этого сомнительного добра ей и так хватало с избытком. Другой бы на месте Николая отчаялся, но давно известно, что по части терпения нет равных настоящему чукотскому охотнику. Он просто ждал, ждал и дождался: на исходе третьей зимы наш микроавтобус остановился напротив уже сильно подтаявшего сугроба.

— Господин Селифанский, — сказал Чичкофф, задумчиво глядя на затрепанную доху Николая. — Вы по-чукотски умеете?

— Зачем? — удивился я. — Он наверняка понимает по-русски.

— Для создания атмосферы доверия, — объяснил продюсер. — Ну хоть одно слово…

— Ну разве что «однако», — предложил я после некоторого раздумья.

— Эй, однако! — крикнул Чичкофф в окно микроавтобуса. — Николай! Иди сюда!

Николай поднял голову, неторопливо всмотрелся и с достоинством поднялся из сугроба.

— Домой? — спросил он, подойдя вплотную.

— Домой, — кивнул Чичкофф. — Но не сразу. Садись.

Тихарь приглашающе откатил дверцу. Николай почесал в затылке. Видимо, чутье промыслового охотника, не раз приносившего меха в заготконтору, подсказывало ему, что настало время поторговаться.

— А винтовку отдадите? Без винтовки нельзя. Смерть без винтовки.

— А как же, — без колебаний пообещал Чичкофф. — Конечно, отдадим. Садись, однако.

Николай кивнул и занес ногу на подножку. Кастинг закончился.

Единственно, в чем я мог быть уверен относительно нашего дальнейшего маршрута, так это в том, что из Фэрбенкса мы вылетели на арендованном самолетике. Затем я задремал и проснулся только через несколько часов во время приземления. Мы вышли на бетонную полосу безымянного аэродрома. Вокруг стояла прохладная сухая ночь. В горьковатом, характерном для пустыни воздухе угадывалось соленое дыхание близкого океана. Где мы находились? В Мексике? В Калифорнии? В Техасе? Впрочем, эта заросшая колючками взлетно-посадочная полоса могла располагаться не только на континенте. Она вполне подошла бы и не слишком большому острову.

Я не высказывал своих догадок вслух, не задавал вопросов. Зачем? Я был всего лишь оператором, к тому же вусмерть уставшим от изнурительной гонки и мечтающим о нормальной постели с нормальными простынями, подушкой и одеялом. Мне до рвоты обрыдли самолетные кресла, земля в иллюминаторе и тошнотворный гул двигателей. Мне просто хотелось лечь и закрыть глаза.

Как бы не так! Следующий участок пути заставил меня тосковать о хромокрылом казахском «Туполеве». Мы проделали его на вертолете — не то военном, не то транспортном, не то военно-транспортном, но явно не пассажирском. Его рифленое чрево словно гордилось полнейшим безразличием к мягкой человеческой плоти; отовсюду выпирали острые углы, торчали какие-то железки, змеились цепи, свисали ремни… Все это просто не позволяло ни на секунду расслабиться — даже если бы жуткий холод и оглушающий рев двигателя предоставили мне такую возможность.

Понятия не имею, сколько времени продолжалась эта пытка. Там, в болтающемся между небом и океаном вертолете, я впервые в жизни осознал, что человек может вынести все. И, осознав, отключился уже со спокойным сердцем. Не помню, как меня выгружали из проклятого летающего ящика, не помню, как тащили по каким-то коридорам, как спускали по трапам, протискивали в люки… Помню только, как в конце этого крестного пути распахнулась дверь, и перед моим блуждающим в поисках Голгофы взором воссияла девственной, сияющей, невозможной чистотой Ее Величество Постель. Чьи-то ангельские руки приподняли меня над юдолью скорби, уложили лицом в подушку, прикрыли одеялом, и я понял, что попал в рай.

Ага, в рай… Масштабы моей ошибки выяснились примерно через сутки, когда Чичкофф прислал тихаря разбудить своего единственного оператора. Мы находились на небольшом сухогрузе, наскоро переоборудованном в пассажирское судно. Мы — это я, Чичкофф, шестеро тихарей, шестнадцать участников шоу и семь человек команды, включая капитана. Порт приписки и название корабля так и остались загадкой. Хотя на борту и на корме красовались три поблекших иероглифа, значение их было непонятно, да и команда принципиально избегала общения, отказываясь говорить на любом языке, кроме предположительно китайского.

Я погрешил против истины, определив переоборудованный сухогруз как пассажирское судно. Точнее было бы назвать его плавучей тюрьмой. Участников держали взаперти по двое в каютах, больше напоминавших камеры. Время от времени их выпускали подышать свежим воздухом — по отдельности и под непременным присмотром вооруженных автоматами тихарей. Я как оператор пользовался относительной свободой, но и с меня Чичкофф взял слово не передвигаться по судну без сопровождения.