Мои невестки, и кузины именовались, скажем, Элен-Валентин или Сюзанна-Гастон. Были среди нас две, Жанны: Жанна-Симон и Жанна-Поль. Моя мать тоже звалась Мари-Фердинанд. Почти все они так и подписывались, совсем как другие прославленные в истории жены ставили своя подписи: Ла Вернь-Лафайет или Полатрон-Полиньяк.

Поскольку состав обедающих на конце стола заметно омолодился, я надеялась, что в обществе моих ближайших соседей я обнаружу больше непосредственности и доброй воли: смогу поговорить с ними об Америке. Я вдруг почувствовала в себе талант рассказчицы. О нет, вовсе я не искала случая блеснуть, особенно перед этой аудиторией, состоявшей из юных домоседов, которых нетрудно удивить. Нет. Мне просто хотелось поговорить о стране, которую я только что покинула, произнести названия двух-трех городов, несколько американских имен. Я была совсем как те влюбленные особы, которые любыми окольными путями со всей наивностью стараются повернуть беседу на предмет, интересующий лишь их одних, чтобы иметь возможность повторить дорогие сердцу слова, назвать походя имя одного "приятеля", словом, выдать себя наконец...

Но никто из моих соседей не собирался меня расспрашивать. Мальчики, конечно, просто не смели или дичились. Я не могла поверить, что их совсем не интересовало мое путешествие. Я решила заговорить первая.

Но не успела. Тетя Эмма демонстративно положила ложку в тарелку супа, который, очевидно, намеревалась доесть потом. И спросила:

- Ну-ка, угадайте, что случилось со мной в автобусе?

Она метнула быстрый взгляд сначала налево, потом направо, призывая ко вниманию весь стол. Приходилось слушать.

- Ох, дорогая моя Эмма, - с наигранным испугом воскликнула мама. Надеюсь, ничего страшного не произошло?

- Только потому, что я проявила твердость характера.

- О, еще бы, мы же тебя знаем, - почтительно вставила мама.

Когда все замолчали, тетя снова принялась за суп.

Она не засовывала ложку прямо в рот, как простонародье; будучи деликатного воспитания, она приставляла ее к краешку губ и потом довольно энергично втягивала жидкость, сопровождая эту операцию звуком, напоминавшим бульканье кипящей воды в чайнике. Мы ждали.

- Так вот;-- проговорила она наконец.- Я села на "S".

И она очистила тарелку до конца.

Тетя Эмма просто обожала городской транспорт. Хотя при особняке Буссарделей имелось три машины, тетя никогда не пользовалась ни одной. Иной раз, когда она после своих поездок по Парижу возвращалась, по ее уверениям, без ног, я спрашивала: "А почему ты не велела подать лимузин?" Тетя отвечала: "Потому что это ни к чему!" - таким тоном, как будто приводила неоспоримый довод, например сообщала: "Потому что машину продали".

На самом же деле городской транспорт служил ей развлечением. Праздная и болтливая, она не знала, как убить бремя, и боялась, что день окончится слишком рано. Кроме того, в автобусах она не страшилась никаких несчастных случаев. В автобусе, по ее словам, она чувствовала себя увереннее всего. А такси, которые она звала гробами, тетя прямо-таки ненавидела. Там всякие миазмы, да еще не известно, в руки какого шофера вручаешь свою жизнь. Поэтому она предпочитала общественный транспорт.

К тому же тетя принадлежала к числу тех особ, которые постоянно заводят склоки в магазинах, в банках, в метро. Но, излюбленное поле деятельности представляли для нее автобусы. Тем более что там она приобщалась к человечеству.

Там она узнавала тысячи вещей, которых даже вообразить не могла. Для нее не существовало людей, не случалось никаких событий, если только о них не доводили до ее сведения. Газеты она читала редко, зато слушала все разговоры. Так, она восклицала: "А знаете, что сказала вчера дама в 37-м автобусе? Что в Испании люди умирают от голода". А до того времени этого вопроса для нее не существовало.

- Села я на "S". Я возвращалась из Сен-Сюльпис: мне сказали, что там в одном магазине, где торгуют церковной утварью, есть толстые витые свечи, а мне давно хотелось приобрести такие свечи для жирандолей в гостиной. Разве в больших магазинах их найдешь? Впрочем, и не удивительно; теперь все идет кувырком. Вот я и решила сама поехать в лавку, чтобы посмотреть на месте. Ведь я себя не щажу!

Тётя сделала паузу и не подняла глаз ни на кого из своих собеседников, чтобы каждый мог принять намек на свой счет.

Потом начала рассказывать. Пустяшная история: из-за ремонта мостовой на улице Курсель перенесли автобусную остановку. Таким образом, тете Эмме не удалось сойти у фонаря, где она имела обыкновение сходить. В тетином изложении получалась целая драма: автобус идет, авеню Ван-Дейка уже проехали, остановка только на бульварах, пассажирка протестует, на площадке разгорается спор. Тетя Эмма знает, что она в своем праве: в автобусе не было объявления, что остановка переносится... Кондуктор дает сигнал к отправлению. Что ж, чудесно! Значит, это назло ей делается? Она доедет до последней остановки, вызовет инспектора, подаст заявление по всей форме!

Я попыталась обратиться к своему кузену.

- Представь себе, что в нью-йоркской подземке...

- Тише! - шикнул он на меня. И даже рукой махнул - замолчи, мол. Он не спускал с рассказчицы внимательных глаз. Он действительно слушал.

Тут я подумала: "Ну и глупа же ты, дочка! Да разве когда-нибудь под родительским кровом были иные обеды, чем этот? Слышала ли ты хоть раз в жизни другие разговоры, кроме бесконечных историй про прислугу, лавочников и детские болезни? Неужто ты не понимаешь, что такие вот рассказы, которые любому из сидящих за столом показались бы глупыми и скучными, ведись они в другом месте, пользуются здесь особой привилегией, приобретают интерес в силу того, что касаются Буссарделей. Разве ты не знаешь, что это имя, наделенное магической властью, облагораживает вещи и события? И что во всем, что случается с великими, есть величие? Если ты не можешь взять это в толк, если в твоем воображении, склонном все переиначивать, эти рассказы кажутся просто плоскими, так почему же тебе надо было сюда возвращаться, почему надо здесь сидеть?"