– Ты своим дурням городским показывай всякую ерунду, – объявила она, – а нас просто так не проведешь!

Однако Роман не унимался: принес из машины белую тарелку, налил в нее колодезной воды и, взяв отца за руку, осторожно погрузил его ладонь в воду. На дне тарелки тотчас проявилось изображение: во всяком случае, Юл отчетливо различил мохнатую собачью шапку и торчащие из-под нее красные уши. Но более ничего разглядеть не удалось: Варвара будто ненароком махнула рукой, и тарелка слетела на пол.

– Это ж тарелка… – глаза колдуна так блеснули, что Варвара невольно съежилась.

– Варенька, лапушка, что ж ты неуклюжая такая, – забормотал Воробьев-старший. – Это ж кузнецовский фарфор. Марьи Севастьяновны наследство. Она мне сама говорила, что каждая тарелка стоит…

– Чего орешь-то? Ромка твой сам и разбил! – Варвара тут же пришла в себя и кинулась в атаку.

– Зачем же вы врете! – возмутился Юл. – Вы тарелку разбили! Нарочно!

– А ты кто такой?! Не дорос еще мне указывать! – вскинулась Варвара.

– При чем здесь мой рост? – опешил мальчишка.

– Я там что-то видел, – не очень уверенно сообщил Василий Васильевич, пытаясь перебить ссору.

Роман сидел, окаменев, глядя на белые жалкие осколки. Потом поднял один, повертел в руках. Скол был красный, как кровь.

– Ерундой всякой занимаются, ну чисто дети, – фыркнула Варвара. – Смотреть противно. Спать идите, чтобы я вас не видела! А то завтра будете до двенадцати дрыхнуть! Совсем нынешняя молодежь разленилась – не то что мы раньше: вставали в шесть и на работу, и так тридцать лет подряд. Теперь все спят, сколько влезет, никто работать не хочет. Только воруют.

Роман схватил Юла за шиворот и буквально выволок из комнаты в сенцы, чтобы парнишка не вздумал сказать еще что-нибудь правдивое. И вовремя. Едва Роман захлопнул дверь в жилую половину, как Юл заявил:

– Она знает вора!

– Надо же, какой догадливый! Я это тоже кое-как сообразил.

– Почему не сказал?

– Не время. Иногда и помолчать нужно.

– И что теперь делать?

– Наверх иди и на боковую. Там на кровати спальник лежит. Пуховой. Американский. С войны еще остался. В нем жарко, как в печке.

– Наш пленник не сбежит? А то возьмет и меня во сне придушит.

– Он без моего позволения ни рукой, ни ногой пошевелить не может, – заявил колдун.

Роман, как и предсказывала Варвара, проснулся в субботу поздно. Еще лежа на тахте, понял, что думать о происшедших накануне событиях он пока не в силах. Только начинал он к чему-нибудь прилепляться мыслью, как память его тут же сворачивалась в тугой жгут, и мысли враз исчезали. Ощущение было, что вступил он в бурлящий поток, и тащит этот поток его за собой неведомо куда. Подобного с Романом еще не случалось. Зачем он вообще влез в это дело, притащил сюда Алексея да еще мальчишку прихватил довеском? Ну, положим, Юл очаровал его способностью чувствовать чужую душу, у Романа тут же явилась дерзкая мечта подчинить мальчишку своей воле. Что касается Алексея, то этот человек был сплошной загадкой. Кто подарил ему ожерелье? Зачем? И почему целая свора головорезов охотилась за этим типом в светлом плаще? Плащ? Странный наряд, к слову.

Почему-то подумалось, что этот тип из службы безопасности. Но версия не выглядела достоверной.

Впрочем, отцовский дом – мало подходящее место для поиска истины. Напротив, здесь Роман всегда чувствовал себя настороженно, будто недобрый взгляд нацелен был в спину постоянно. Для своих родителей он был глупым, уродливым и бесталанным ребенком. Это единственное, в чем сходились отец с матерью, и в чем всегда были солидарны. Друг друга они ненавидели. За десять лет совместной жизни они изругались так, что, еще издали, завидев друг дружку, начинали орать, как резаные. Роман дивился их живучести: как можно скандалить изо дня в день, и не разодрать свои души на мелкие клочья. Потом этот вопрос перестал его волновать. С отцом они были людьми абсолютно чужими. Василий Васильевич не ведал, для чего явился в этот мир. Человек без предназначения, он метался от одного занятия к другому, от одной бабы к другой, каждый раз пытаясь уверить себя и других, что наконец-то открыл скрытый прежде смысл существования. Но проходил год, другой, и становилось ясно, что смысл так и не обнаружен, слепец не прозрел. В детстве Роман не понимал, почему отец скандалит, но не уходит из дома. Почему не соберет вещи и не бежит, куда глаза глядят. Он бы, Ромка, непременно сбежал. Когда вырос, понял, что Марья Севастьяновна мужа приворожила и не отпускала много лет. А потом в минуту раздражения приворот сняла. Воробьева в тот же миг как ветром сдуло. Впрочем, убежал он недалеко: всего в трех кварталах нашел новое пристанище у Варвары. Чем приворожила Василия Васильевича вторая жена, понять было трудно. Возможно, умением готовить завлекла: пироги она пекла отменные, рецепты ее солений пытались соседки разгадать уже много лет, но не могли. Воробьев-старший всем рассказывал, что наконец обрел покой и цель жизни в новой семье. Но Романа он обмануть не мог: перед ним был стареющий слепец, ощупывающий мир белой тростью.

Что касается матери, то именно от нее Роман унаследовал власть над водной стихией. Но наследство это было весьма сомнительного свойства: Марья Севастьяновна никогда не пользовалась водой так, как это делал Роман. Говорят, в молодости она много чудила, все Пустосвятово сходило с ума, да и Темногорску доставалось, но после рождения сына вдруг к колдовству охладела, лишь иногда снимала сглаз и выводила болячки, да и то лишь своим соседкам да знакомым. Если на кого-то злилась, немедля наводила порчу на воду: то колодец у соседей начинал вонять мазутом, и его приходилось срочно засыпать и рыть новый, то весной паводком смывало сараи у реки. Она никому не рассказывала о своих выходках, но Роман догадывался, чьих рук эти дела. Дед уже перед самой своей смертью обещал наложить заклятие и лишить дочь дара, да не сумел. Верно, силушка его ослабла, и старуха жила после его смерти в старом дедовом доме, как прежде, и вредничала по мелочи. Называя мать «старухой» Роман не кривил душою – родители позволили ему появиться на свет, лишь, когда сами приблизились к четвертому десятку. Оба они детей не любили, и Роман родился по чистому недоразумению. Мать приняла задержку месячных за проявление раннего климакса, а когда сообразила что к чему, срок для легального детоубийства прошел. На криминальный аборт она не отважилась – себя пожалела. Колдовским заклятием могла убить и сама, но опять же не решилась. Все это, не стесняясь, Марья Севастьяновна рассказала сыну еще в детстве. В ту минуту он почувствовал такую боль, что слезы сами хлынули из глаз. Он крикнул матери что-то оскорбительное и убежал из дома на весь день. Роман всегда считал себя человеком недобрым. Но одно он знал точно: такое он никогда бы не посмел рассказать ребенку.

Единственным человеком, который любил Ромку так, как положено любить свое дитя-кровинушку, был дед Севастьян. Возможно, любви этой было мало, чтобы с ее помощью огранить и оградить странную душу мальчонки, но Роман был благодарен деду хотя бы за то, что старик не позволил ему сделаться похожим на родителей. Больше всего Ромка Воробьев любил ходить по весне с дедом на реку, когда она вскрывалась, и на зеленой мутной воде, покачиваясь, плыли огромные ноздреватые желтовато-серые льдины. День, когда они отправлялись на реку, непременно бывал теплым, почти по-летнему жарким, а от реки веяло студеным зимним холодом. Эта розность двух стихий очаровывала маленького Романа. В корзинке у деда непременно лежал кусок жареного гуся и испеченные Марьей румяные кренделя в виде лошадок. Ромка с дедом останавливались на хлипком деревянном мосточке и кидали свои приношения в мутную, проносящуюся внизу воду, ублажая властителя Пустосвятовки.

– Душно водяному в реке, вот он лед и ломает, – объяснял дед весеннее буйство стихии.

В первый раз, когда водяной выплыл на поверхность, задобренный подарками, маленький Ромка испугался и спрятался за спину деда. Месяц в тот день был на ущербе, и водяной казался стариком – из воды высунулась голова с морщинистым зеленоватым лицом и седыми длинными волосами, вместо шапки увенчанными венком из куги[1]