– А писано там, атаман, что, по государеву указу, к июню ждали бы в Царицын да в Астрахань московских стрельцов четыре приказа с головою Лопатиным для укрепления городов, ежели снова ты, батька, вздумаешь выйти на Волгу. Да писал голова Лопатин, чтобы астраханские воеводы навстречу ему шли с низовьев, да вместе бы им побивать твое войско. Мы тех стрельцов отпустили да сами к тебе в Зимовейскую. Нету! Мы – на остров к тебе. Мол, уехал на круг. Мы – в Черкасск. А навстречу казаки: Степан Тимофеич, мол, войском владает наместно Корнилы, будь здрав!.. Вот и все, атаман!..

– Кому же вы те вести еще говорили? – спросил атаман.

– Никому, атаман. К тебе поспешали. Покуда своих не нашли, мы все сказывались, что беглые из-под Саратова, с Волги.

– Ну ладно. И впредь молчите. Кто царской «ласки» сам не изведал, тот не поверит, что с вами неправедно так обошлись. Тимошка вам платье цветное даст, коней побогаче да добрые сабли. Кто вас спросит, – мол, сам государь подарил! "А спросят казаки: «Видали царя?» Мол, видали. «А что он сказал?» А сказал, мол, тайно; об том одному атаману ведать, да тайно же от бояр, мол, нас государь из Москвы отпустил, велел в день и в ночь скакать... с вестью к батьке.

Разин велел Тимошке позаботиться о прибывших и, отпустив их на отдых, остался с одним Наумовым.

– Ну, тезка, более некогда ждать, – сказал Разин. – Чем нам пропустить на низовья московских стрельцов, мы лучше с ними на Волге сшибемся. Ты тотчас иди в Кагальник, готовь живее челны да пушки к походу. Куда и когда пойдем – никому ни слова. Митяй и старик останутся тут со мною к прибору нового войска. Которые казаки из станиц приезжают в низовья, их тут покуда держать, назад не пускать в верховски станицы.

Вошел Серебряков.

– Тимофеич, казаки судили злодеев. Приговорили за призыв воевод, за измену казачеству головы им посекчи. Я велел в полдень собраться на площади казакам.

– Ладно, пускай соберутся, – сказал Степан. – И палач пусть придет. А потом поднимись на помост, объяви, что нынче ночью посланцы наши от государя с вестями пришли и в радость за добрые вести, какие прислал государь, атаман указал тех казаков отпустить без казни, на поруки станицам.

– Да что же ты, Тимофеич, творишь. Ведь ныне судья рассудил порубить всей старшине башки. Кто ж тебе волю такую дает, чтобы миловать наших злодеев?! Попомни ты слово мое: в живых их оставим – беды еще хватит от них! – горячо возразил Наумов.

– Они ныне, тезка, тихими будут, – сказал Степан. – Силу свою, власть свою мы показали над ними, а ныне милость покажем. В милости силы-то больше, чем в казни, да и между казаками раздора и злобы не станет! И в государеву милость к нашему войску более веры будет – вот то-то!..

С этого часа и в Кагальник и в станицы без конца скакали гонцы, по кузням ковали коней, возле Дона смолили челны, по куреням пекли хлеб и сушили сухари...

В степях по холмам маячили дозоры, и сторожевые станицы спрашивали прохожих, проезжих – куда, зачем, по какому делу. Из Черкасска проход ладьям по Дону и по Донцу был закрыт...

Для отвода глаз Степан выслал дозоры в азовскую сторону, словно в разведку дорог. Среди казаков пустили слух, что Разин готовит поход на Азов.

Разин выступил из Кагальника на другой день после Тимошкиной свадьбы. Степан Тимофеевич не хотел отрывать его так скоро от Насти и не велел ничего ему говорить о походе. Тимошка спал, когда ночью разинцы вышли в речной поход на Черкасск, но не успело солнце подняться еще и к полудню, как с правого берега Дона послышался крик:

– Ба-атька-а! Бесстыжи глаза! Что ж ты сына покинул?!

Тимошка нагнал их по берегу на коне и ни за что не хотел вернуться. Так он и остался в Черкасске.

– Только женился – и бросил жену! – укорял его Разин.

– Али, батька, я у тебя хуже всех казаков? Как отстать?! – говорил Тимошка, берясь за прежнее дело – за атаманское кашеварство.

– Батька, пора ведь и мне в поход! – сказал он, когда устроил спать челобитчиков и вернулся к Степану.

Разин взглянул с усмешкой на юного казака.

– Куда тебе в путь, кашевар женатый?

Тимошке шел уже двадцатый год, но борода все еще не росла на его щеках и черные торчащие усики по-прежнему казались в шутку наклеенными на детское, простодушное, лукавое лицо, по-детски лежали гладкие, расчесанные, прямые темные волосы, по-детски задорно глядел слегка вздернутый нос, и твердая взрослая решимость его речи всегда вызывала усмешку Разина.

– В Астрахань ты обещал меня выслать, как станешь сбираться, – сказал Тимошка.

– А кто же сказал тебе, что я туды собираюсь? – спросил атаман.

– Я и сам ведь знаю! – дерзко ответил Тимошка.

– Чего же ты знаешь, скажи?

– А того и знаю: Черкасск ныне наш – стало, Волгу пора забирать, чтоб велико казацкое войско строить.

– Ишь ты! А потом? – поддразнивал Разин.

– Потом щи с котом! Всю Волгу возьмешь – и на Яик!.. Ты ныне на Яик письма послал, в Царицын, в Саратов. А в Астрахань я понесу. Ты стрельцам обещался меня прислать. Уж небось поджидают!..

– Ну что же, сынок, собирайся. Только казачка твоя мне станет пенять. Как ты Настю-то кинешь? Вишь, в Черкасск ведь и то не хотела пускать!..

– А ты ей поклон от меня отдай, – спокойно сказал Тимошка. – Скажи: по век жизни ее не забуду за любовь да за ласку. Жив буду – назад ворочусь, привезу ей гостинцев.

– Ладно. А ты мой поклон отдай астраханским стрельцам да посадским.

Разин дал Тимошке письмо к астраханцам, ожидая, что слух о его предстоящем походе на Волгу сам сделает дело и настроит умы стрельцов и посадских в его пользу.

– Скажи им, что наскоре в Астрахань буду. Стречали бы да воеводу навстречу вели под уздцы, – сказал Разин.

– Я сам с ними выйду тебя стречать, в покорность тебе приведу стрельцов, – обещал Тимошка, уверенно тряхнув головой.

Степан усмехнулся:

– Ты прыткий, сынок! Что ж, воеводы градские ключи тебе поднесут?

– Мы и сами возьмем! Астраханцы меня признают – ить сыном твоим все зовут!

– Сын-то сын, а ты казацкую шапку смени да зипун, – сказал Разин. – Воеводские сыщики не признали бы тебя раньше всех, а то схватят под пытку... За тем ли к ним лезть!.. Ты не моим, а купеческим сыном оденься: шелков кафтан да пухову шляпу. Таких молодцов на торгу немало гуляет – орехи грызут да армянские вина пьют. Кошель полон денег, сапожки – сафьян, ворот козырем, а в башке – дыра... Гребцов подбери себе на дорогу из астраханцев, а так-то купецкому сыну не гоже.