Забавно и странно слушать разговор двух таких идолопоклонников, для одного из которых священно в прямом смысле этого слова творчество Пушкина, зато творчество Достоевского — «бесовщина», а для другого — все ровно наоборот. Иногда кажется, xто фанатизм представителей двух этих «религиозных направлений» превосходит страсть и нетерпимость фанатиков времен религиозных войн Средневековья. Обожествлялось не только творчество этих поэтов, писателей и композиторов, но и сами их личности, наподобие вьетнамской синкретической секты као-дай, в храмах которой вместе с изображениями Иисуса Христа, Богородицы и святых обязательно висят портреты-иконы Виктора Гюго. При всем нашем уважении к творчеству Пушкина или, скажем, Мусоргского мы не можем и не должны забывать многих присущих им человеческих слабостей и даже известных пороков. И потому отношение к ним как православным святым представляется не только неверным, но даже духовно ущербным.

Столь же противоречивым и амбивалентным оказалось и отношение к советской литературе. Одни авторы здесь некритически отвергаются, другие столь же некритически, довольно случайным и непонятным образом, принимаются. Притом могут отвергаться верующие православные христиане А. Ахматова и Б. Пастернак, но возводиться в культ коммунисты и атеисты В. Белов, В. Пикуль или даже Чивилихин, без изучения творчества которого, по мнению некоторых, именующих себя православными, «нельзя называться русскими».

Хотя в целом критерии поклонения маловразумительны, все же доминирующим знаменателем этих художественных пристрастий может быть отмечено отрицание в литературе, искусстве и вообще культуре поисков новых форм и постижения жизненных реалий современного человека, предпочтение традиционалистской ностальгии по прошлому, лишенной попыток осознания реальной действительности сегодняшнего дня.

В социальном плане подобное отношение к культуре и истории ярко проявилось сегодня в вопросе о храме Христа Спасителя. Вместо [89] того, чтобы добиться возвращения Церкви закрытых и оскверненных храмов, вместо срочной всенародной реставрации того, что осталось и продолжает разрушаться, выдуман химерический проект восстановления храма Христа Спасителя. Одна из газет даже взялась публиковать на своих страницах имена всех жертвователей нa это восстановление, подобно тому как на стенах храма некогда были выписаны фамилии всех погибших в войне с Наполеоном. Возникает некий многоступенчатый символический акт: вместо реального воцерковления, реальной помощи Церкви и каждодневной тяжелой, упорной и часто неблагодарной работы для дела Христова в России достаточно «купить индульгенцию», пожертвовав на заведомо утопическую цель, которая, даже в случае ее исполнения, станет реальностью лишь при каких-то будущих поколениях. А отсюда и следующая ступень: вместо самого храма достаточно лишь постоянно печатать лозунги о его восстановлении и фамилии получивших «индульгенцию» и справку о своем «патриотизме». Здесь наличествует еще и идея символического реванша, взятого у атеизма, но самое главное в другом: возникает иллюзорная точка зрения, согласно которой для возрождения православия на Руси достаточно восстановить храм, символизировавший ее победу над Западом с его «двунадесятью языками». Создается впечатление, что речь идет о воссоздании Иерусалимского Храма. Это тем более забавно, что идею восстановления проповедуют те, кто как раз и исповедует веру во всевозможные «заговоры».

Каково отношение сторонников «нового благочестия» к культуре, таковы же и их взгляды на политику. Основной исходной доминирующей позицией, декларируемой такого рода людьми относительно общественно-политической жизни, является их тотальное отрицание политики как «зла». «Это - политика! Это - не духовный подход!» — как часто приходилось слышать подобные мнения. На практике же «духовный подход» выливается в отказ от участия в выборах и вообще в признание демократии, в осуждение любых политических партий как «нечестивого» института, вовлекающего людей в злое дело. Один из авторов этой статьи никогда не забудет, как на следующий день после первых свободных выборов в Верховный Совет в 1989 г. один носитель «чистой духовности» размахивал незаполненным избирательным бюллетенем как доказательством своей «непорочности». «Я в этих делах не участвую! Я в этих делах не участвую!» — повторял он. К каким страшным последствиям приведет нашу страну такая вот позиция «хаты с краю», такой вот политический абсентеизм (т.е. сознательное неучастие и самоустранение), будь она, позиция эта, разделяема большинством граждан-избирателей, читателя пугать не надо — он и сам это понимает. Для нормального христианского сознания не может быть вопроса, ответствен ли он за политику, за выбор пути развития своей страны, за ее настоящее и будущее.

Есть ли у нашего «нового благочестия» какая-либо положительная политическая программа? Здесь все смутно, мечтательно, [90] романтически-неопределенно. Собственно говоря, никакой конкретной политической программы у него нет, но его мечтания, вследствие идеализации дореволюционной России, вращаются вокруг православного монарха. Нашим республиканцам, пожалуй, незачем всего этого бояться. Этот монархизм пассивен, декларативен, мечтателен, а, судя по недавним фактам, часто еще и откровенно опереточен. Другая сторона политического сознания наших «ортодоксов», порожденная страхом перед переменами, перед «тлетворным Западом», перед «кознями католиков», инстинктивно приводит к консервативной позиции — ведь в застойный период не так уж плохо жилось в своем уютном православном мирке. Неудивительно, что в статьях публицистов «новоблагочестивой» среды неоднократно постулировалась идея, что хорошо бы КПСС взять на вооружение православие как идеологию, а больше ничего й не надо менять. Ориентированность на благостность, бесконфликтность, застывшее общество, в котором каким-то чудом православие должно стать единственной всеобщей верой, приводит к страху и непониманию современного бурно развивающегося общества с его социальными конфликтами и тем, что оно постоянно ставит перед гражданином все новые и новые проблемы, на которые необходимо все время искать ответ.

Страх перед необходимостью искать ответы на вопросы, которые ставит жизнь, нежелание брать на себя ответственность приводят многих из числа описываемых нами людей к парадоксальным для ьаждого, кто считает себя ортодоксальным христианином, симпатиям и интересу к доктринам Востока, казалось бы, максимально далеким от евангельской проповеди и учения Православной Церкви. От пуританина Новой Англии до нашего афонского монаха, от вообще не признающего никаких таинств квакера до строго следующего уставу старообрядца - подобное влечение к Востоку абсолютно чуждо всем, хоть как-то полагающим себя христианами. Буддизм, йога, кришнаизм, воспринимаемые как учения, противостоящие активной и ответственной жизни, приобретают широкую популярность в среде «новых благочестивцев». За неоднократно слышанной нами фразой — «Восток нам ближе, чем еретический Запад», — по существу, стоит не отрицание католицизма или протестантизма, а вообще отрицание христианского отношения к жизни.

Трудности повседневного существования, возникновение все новых проблем — такова объективная реальность любого сложного общества, но адепты «нового благочестия» именно этого-то и не желают понять, стремясь всеми силами уйти от ответственного выбора, от решения любых проблем и обвиняя в самом факте возникновения таковых некие «чуждые силы», «тайных врагов». Враг может быть самый разный. Жидомасоны и католики, американский и германский империализм, мафия и марксисты. К открытой и честной идейно-политической полемике и поиску компромисса со своими партнерами по общественной жизни наши герои не склонны вообще.

[91] Такие люди любят называть себя консерваторами. При этом они понимают свой консерватизм исключительно в романтической окраске, полагая себя учениками и последователями П, Столыпина или генерала П. Врагнеля, а то и какими-нибудь британскими лордами. На деле к классическому консерватизму их взгляды не имеют никакого отношения, а консерваторами они являются в прямом смысле слова, т.е. реально пытаются - хотя никогда в этом не признаются даже себе самим - законсервировать, сохранить систему, существовавшую при Константине Устиновиче Черненко.