— Сейчас я объясню вам. В любой ситуации, представляющей собой целый конгломерат различных действий, имеется… сейчас, Липпи, я постараюсь объяснить это как можно проще… ну, различные степени трудности операции. И огромная доля их совершенно не требует такого сложнейшего вычислительного центра, как человеческий мозг. Достаточно простейшего зрительного рецептора, накоротко связанного с двигательным мини-мозгом величиной с крупную фасолину. Вы скажете, что этого нет в природе? И не надо. Зато есть цитомонтаж. С первых своих шагов глиптомоделирование пошло разом по двум путям: создание дубликатов уже существующих органов и… творение новых. Действительно, если имеется строительный материал — любые клетки данного организма, то почему ограничиваться заменой пары ослепших глаз новыми и не подарить человеку еще и третий, теменной глаз? Почему не создать новые органы чувств, непосредственно улавливающие радиацию или, скажем, магнитное поле? Почему не…

— Рон, глупый мальчишка, — сказала Филиппа, — ты перестанешь морочить мне голову?

Его руки коснулись наконец ее волос, и она снова подумала, что нет на свете силы, которая сделала бы эти руки еще более чуткими, еще более мудрыми, еще более нежными, чем они были в этот миг…

* * *

Операцию она перенесла легко. Было немножко больно на перевязках, но вот она возвращалась в палату и все забывалось, потому что ее уже ждали руки Рондала. Он выносил ее в сад, и то ли от его нежности и заботы, то ли под лучами жаркого летнего солнца, но Филиппа поднялась на ноги в неправдоподобно короткий срок. Она шутя сказала об этом Рондалу, и он рассеянно заметил:

— Ну еще бы — ведь тебя теперь курируют МОИ врачи…

— А какая разница?

— Ну, как тебе сказать… Тебя лечат примерно на том же уровне, как если бы ты была племянницей президента.

Она была озадачена:

— Послушай, Рон, насколько меня научила моя вполне самостоятельная жизнь, правительство вкладывает деньги только… э-э-э… в официально оформленные сделки.

— Разумеется. Поэтому через неделю, когда настанет день, и тебя выпишут, мы обручимся.

Она смотрела на него в замешательстве. Как это у них называется? А, вот: надо "перехватить управление на себя".

— Рон, мальчик мой, а может быть, мы проведем этот день с большей пользой для себя, — скажем, пойдем на лесопильню?

— Липпи, как ты можешь шутить, я ведь говорю о нашей будущей жизни. Я не хочу расставаться с тобой ни на миг. Хочешь, я устрою так, что тебя зачислят на курсы младших сестер? Расходы на обучение возьмет на себя наш центр. Понимаешь, ко мне должна быть прикомандирована сестра, и, может быть, не на один год. Пусть это будешь ты, Липпи, и тогда у нас с тобой все будет общее — и наш дом, и наша работа. Я просто не смогу уходить от тебя на целых восемь часов, ты пойми, ты ведь жизнь моя, жизнь в самом простом, физическом смысле, которую даже сейчас, при всех чудесах медицины, можно прервать только на семь с половиной минут. Семь с половиной минут — это столько, сколько я могу провести без тебя. А затем — смерть. И всякая реанимация бесполезна…

Вот так. Этот мальчик уже все за нее решил, ей остается только подчиниться. А собственно, почему нет? Долгим или коротким, реальным или призрачным будем это счастье — все равно оно будет. А так ведь скоро ей тридцать пять. И все реже будут попадаться на пути мальчики, которые даже не догадаются спросить ее о возрасте. А главное — одной ей будут теперь принадлежать эти удивительные руки, единственные в ее жизни мужские руки, которые не были ни грубыми, ни жадными.

А потом было обручение. Накануне они съездили в город, и Филиппа выбрала для Рондала скромное, как она сказала, «лейтенантское» кольцо. Рондал улыбнулся. А затем он начал дурачиться — перемерил ей все кольца на все пальцы, но ни одного не купил. С тем и вернулись.

А на следующий день он собрал в небольшой гостиной, открытой только для персонала клиники, около десяти своих друзей. Все они были в штатском, но как показалось Филиппе, — все имели чип выше, чем Рон. Во всяком случае, в том смысле, в каком у них, вероятно, существовали чины. Но держались они удивительно ровно и дружелюбно и сразу же стали обращаться с Филиппой, как с будущим товарищем по работе, — видимо, с ними Рондал уже обо всем договорился.

А самым удивительным было все-таки само обручение. Филиппа, смущенно улыбаясь, неловко надела кольцо на палец своему жениху — вчера, у ювелира, это получалось у нее гораздо естественнее. Она еще раз смутилась — милый допотопный обряд, игры взрослых детей, — но Рондал был абсолютно серьезен, и так же серьезно он достал десять — не больше и не меньше — золотых колец и надел их Филиппе.

На каждый палец!

И никто из присутствовавших не удивился.

Кольца были какие-то необычные — очень тонкие и удобные, разве что на мизинцах чуть-чуть великоваты. Откуда-то появились две бутылки настоящего "мумм"- запотелые, с зелеными орденскими лентами через этикетку. Она протянула руку к бокалу, и все ее кольца нежно и мелодично зазвенели, касаясь стекла…

А еще через день на операцию ушел Рондал, и началась для Филиппы совершенно новая жизнь, к которой она была не очень-то подготовлена.

Рондала не было целых четырнадцать часов, и привезли его обратно в палату совершенно белым, как бинты на его руках. Никто ни о чем не спрашивал Филиппу, ей просто сообщали, когда и какое лекарство следует принять ее пациенту, на каждый день выписывался специальный режим, за которым она должна была следить, и конечно, самое главное, — ей приходилось кормить его с ложечки, как ребенка. Ни о чем подобном она как-то и не думала в тот первый летний день на реке. Соглашаясь на Рондала, она доверяла себя его рукам. Теперь же все выходило наоборот. Но теперь бесконечные заботы, заботы по двадцать четыре часа в сутки, не оставляли ей времени на сомнения. Первые дни она уставала до потери сознания, но мало-помалу извечно заложенная в каждую женщину тренировка на материнство взяла свое, и теперь руки Филиппы, украшенные десятью золотыми кольцами, с раннего утра и до поздней ночи не знали усталости, И так продолжалось около двух месяцев.

К концу июля Филиппа стала подмечать явные колебания настроения у Рондала. Он то вдруг загорался какой-то внутренней надеждой, то через пару дней снова становился замкнутым и сдержанным. Она догадывалась, что речь уже идет о снятии повязок, и это, вероятно, регулярно откладывается, доводя внешне спокойного Рондала до внутреннего исступления. Состояние Рондала тревожило ее, и когда наконец выдался прохладный пасмурный день — она не рискнула бы вытащить его на июльское солнце, — Филиппа сама предложила прогуляться к лесопильне.

И вот они снова шли по узенькой велосипедной дорожке, чуть касаясь друг друга плечами. Филиппа придерживала его левую руку с неуклюжей на вид коробчатой повязкой — за эти два месяца ей так часто приходилось баюкать попеременно то одну руку Рондала, то другую, что она научилась уже безошибочно угадывать, которая из них больше нуждается в ее ласке. Рондал был возбужден и говорил без умолку. Поначалу Филиппа предположила, что его взволновала сама прогулка, с которой, собственно говоря, и началось их семейное счастье. Потом она засомневалась, не сделали ли ему на перевязке тонизирующего укола в связи с предстоящей прогулкой. К концу пути она уже сама догадалась об истинной причине его необычного состояния. Завтра. Завтра! Теперь уже — непременно!

Звук они услышали издалека — тонкий, призывный, словно клич боевой трубы. Они ускорили шаги, но звук умолк, и когда они вышли к реке, на лесопильне было пусто. Хорошо просохшее сосновое бревно, непонятно каким образом очутившееся на этом берегу, золотилось в суховатой, отцветшей траве. Филиппа потрогала чешуйчатую кору — нет, смолы не было — и рискнула присесть. Рондал нетерпеливо опустился перед нею прямо на траву и положил ей на колени свои забинтованные руки:

— Развяжи. — Это был приказ.