Джим сидел на переднем сиденье «паккарда» и ждал, пока родители переоденутся и пока погрузят в багажник их чемоданы. Когда они проезжали через ворота, он успел бросить взгляд на неподвижную фигурку нищего на старом истлевшем коврике. На левой ступне старика отпечатались следы от файерстоуновских протекторов [11]. Голову уже занесло жухлыми листьями и клочками газет: он успел стать частью той бесформенной мусорной кучи, из которой возник.

Джиму было жаль старого нищего, но думать он почему-то мог только о следах автомобильных покрышек на его босой ноге. Если бы они ехали на «студебеккере» мистера Макстеда, след остался бы другой: старика заклеймили бы торговой маркой компании «Гудиер» [12]…

Пытаясь отвлечься, Джим включил встроенный в приборную панель радиоприемник. Он всегда с особым чувством ждал этих вечерних поездок по центру Шанхая, города опасного и яркого, искрящегося электрическим током, будоражащего больше, чем какой-либо другой город на свете. Как только машина вырулила на проспект Кипящего Колодца, он прижался лицом к лобовому стеклу и стал смотреть на тротуары, вдоль которых сплошь стояли ночные клубы и заведения для азартных игр, на проституток из баров, на бандитов и богатых нищих, при каждом из которых состоял эскорт из телохранителей. В шестистах милях к востоку, в другом временном поясе, едва брезжило воскресное утро, спокойно спали в Гонолулу американцы, но здесь, на день вперед во времени, как и во всем остальном, Шанхай уже готовился встретить новую неделю. Толпы азартных игроков брали штурмом входы на стадионы для джай-алай, перекрывая движение по проспекту Кипящего Колодца. Перед «паккардом» покачивался полицейский грузовик с двумя «томпсонами», торчащими из стальной башенки над кабиной, и расчищал дорогу. Группа молодых, одетых в платья с блестками китаянок склонились над детским гробиком: гробик изукрашен бумажными цветами. «Паккард» подтолкнул их радиатором; они, не расцепляя рук, легли на капот, потом проплыли мимо Джимова окошка, шлепая ладонями о стекло и выкрикивая ругательства. Сотни проституток-евроазиаток в длинных, до земли, шубах рядами сидели в люльках рикш возле «Парк-отеля»: стоило в стеклянном турникете на выходе из отеля показаться постояльцу, и они тут же принимались призывно ему свистеть; их сутенеры оживленно торговались с чешскими и польскими парами — среднего возраста, в аккуратно заштопанных и залатанных костюмах, — которые пытались продать им свои последние бриллианты. Тут же, рядом, у витрины универмага «Сун-Сун» на Нанкинском проспекте, группа молодых евреев из Европы дралась в самой гуще фланирующей толпы с немцами: немцы были постарше, и на рукавах у них красовались украшенные свастикой повязки клуба «Граф Цеппелин». Полицейская сирена спугнула их, и они тут же исчезли за дверьми «Катая», самого большого в мире кинотеатра, возле которого уже собиралась толпа китайских девушек, машинисток и продавщиц, а также карманников и нищих, — посмотреть, как станут съезжаться к вечернему сеансу зрители. Выплывали из лимузинов дамы в вечерних платьях и несли себя сквозь почетный караул из пятидесяти облаченных в средневековые костюмы горбунов. Три месяца тому назад, когда родители взяли Джима на премьеру «Собора Парижской Богоматери», горбунов тут было двести: дирекция кинотеатра выискивала их по всем шанхайским закоулкам и нанимала на работу. Как обычно, спектакль у входа в кинотеатр был во много раз интереснее того, что могли показать внутри, и Джиму хотелось вернуться обратно на улицу, подальше от назойливо напоминавших о войне киножурналов.

После ужина Джим лежал в спальне на десятом этаже «Палас-отеля» и изо всех сил пытался не уснуть. Он вслушивался в гудение приводнившегося на базе военно-морской авиации в Нантао японского гидроплана и думал об истребителе, который разбился на заброшенном аэродроме, и о японском пилоте, чье место в кабине он занял сегодня утром. Быть может, дух японского пилота уже вселился в него, и японцы вступят в войну на стороне Британии? Джим грезил о надвигающейся войне, о кинохронике, в которой он, в летном костюме, будет беззвучно стоять на палубе авианосца, готовый в любой момент встать плечом к плечу с этими вечно одинокими людьми, островитянами из Китайского моря, унесенными «божественным ветром» [13] на другую сторону Тихого океана.

Утренний прилив нес по реке Хуанпу со стороны Янцзы целое поле бумажных цветов: они сбивались у чумазых, покрытых нефтяными пятнами пирсов в яркие, разноцветные бумажные воротники. Джим сидел у окна в спальне в «Палас-отеле»; до рассвета оставалось всего несколько минут. Он уже успел надеть школьную форму; до завтрака еще целый час, как раз хватит времени повторить материал. Однако ему, как всегда, трудно было оторвать взгляд от воды и от того, что творилось на воде и с водою рядом. Лоточники у отеля уже раскочегарили жаровни, и запах от шипящих на арахисовом масле рыбьих голов с соевым соусом доносился до верхних этажей. Запачканные тунгом джонки с нарисованными по носу глазами шли под парусами мимо опиумных притонов, устроенных в старых, пришвартованных у путунского берега дебаркадерах. Тысячи суденышек-сампанов и паромов-плоскодонок были зачалены вдоль Дамбы, целый город плавучих хибар, все еще скраденный тьмой. Однако сквозь путунские фабричные трубы уже сочились над рекой первые проблески солнечного света, рельефно оттеняя глыбистые очертания КСШ [14] «Бдительный» и ЕВК [15] «Буревестник».

Американская и британская канонерки стояли на якоре прямо на самом фарватере, напротив выстроившихся вдоль Дамбы гостиниц и банков. Джим увидел, как от берега отвалил катер: два британских офицера возвращаются на «Буревестник» после ночевки на берегу. С капитаном Полкингхорном, командиром «Буревестника», его как-то раз познакомили в «Шанхай кантри-клаб», да и вообще он знал наизусть все военные суда на этой реке. Даже в тусклых утренних сумерках он сумел разглядеть, что итальянский монитор [16] «Эмилио Карлотта», который выбрал себе для якорной стоянки место у примыкавшего к Дамбе городского парка — нахально прямо напротив британского консульства, — ночью снялся с якоря. Теперь на его месте стояла японская канонерка, приземистая, с грязно-серыми пушечными стволами и камуфляжными пятнами на трубе и палубных надстройках. По обе стороны от носа, от якорных портов вниз тянулись пятна ржавчины. Иллюминаторы на мостике были задраены стальными ставнями, а барбеты носовой и кормовой орудийных башен обложены мешками с песком. Джим глядел на этот мощный маленький корабль и думал, что он, должно быть, получил повреждения, патрулируя устье Янцзы. У рубки суетились офицеры и матросы; сигнальный фонарь передал на берег какое-то сообщение.

В двух милях выше по течению, возле военно-морской авиабазы Наньдао было плавучее заграждение — бон; китайцы в тридцать седьмом году затопили там десятка полтора сухогрузов и пассажирских судов, пытаясь перекрыть доступ в реку. Сквозь рваные дыры в стальных мачтах и в трубах светило солнце; прилив гнал волны через палубы, заплескивал в каюты. Всякий раз по дороге домой с отцовской фабрики Джим мечтал остановить автомобиль у бона и полазать по кораблям, исследовать ушедшие под воду каюты, целый мир давнишних чьих-то путешествий, забытых, заплывших ржавчиной.

Он смотрел, как настойчиво пульсирует сигнальный фонарь на мостике японской канонерки у городского парка; Может быть, и это усталое, ощерившееся пушками судно тоже вознамерилось пойти ко дну? Джим глубоко уважал японцев, но все шанхайские британцы ни в грош не ставили их флот. Впрочем, крейсер «Идзумо», стоявший на якоре возле японского консульства в Хонкю, в полумиле вниз по течению, все равно выглядел куда внушительнее и «Бдительного», и «Буревестника». Хотя в общем-то «Идзумо», флагман здешней японской флотилии, построен был в Англии и числился в Королевском военно-морском флоте, пока его не продали японцам во время русско-японской войны 1905 года.