От рыданий у нее началась икота, и она стала кусать платок, чтобы не услышали дети.

Но когда в квартиру покойного вошли товарищи Гославского, рабочие, и принялись передвигать там мебель, когда она поняла, что никакой шум уже не разбудит ее мужа, она завопила страшным голосом и лишилась чувств.

Смерть Гославского стала источником волнений на фабрике и неприятностей для Адлера. Во вторник к нему явилась депутация с просьбой разрешить всем рабочим пойти на похороны. Раздраженный фабрикант разрешил послать лишь по нескольку делегатов от каждого отделения и заявил, что с каждого рабочего, который осмелится без разрешения оставить мастерскую, будет взыскан штраф.

Несмотря на это, большая часть рабочих отправилась на похороны. Адлер приказал сделать перекличку и удержать у всех не явившихся на работу половину дневного заработка и по два злотых штрафа.

Горячие головы уговаривали товарищей покинуть фабрику, а один из кочегаров сказал даже, что следовало бы взорвать котел. В другое время Адлер пропустил бы все эти разговоры мимо ушей, но сейчас его обуяло бешенство. Возмущение рабочих он назвал бунтом, вызвал из города полицию, зачинщиков прогнал с фабрики, заявив, что больше их не примет, а на кочегара подал в суд.

Столь решительные действия фабриканта вынудили рабочих стать более сговорчивыми. Они перестали угрожать забастовкой, но потребовали, чтобы Адлер принял обратно уволенных и пригласил на фабрику за счет штрафных денег хотя бы фельдшера.

Адлер на это ответил, что поступит так, как ему заблагорассудится, а об уволенных не хотел и слушать.

К следующему понедельнику на фабрике все уже успокоились, а пастор Бёме приехал к Адлеру, чтобы повлиять на него и склонить к удовлетворению справедливых требований рабочих. Сверх ожидания он нашел своего друга еще более непреклонным, чем обычно. На все его доводы фабрикант отвечал, что если раньше он и собирался что-нибудь сделать, то теперь уж ничего делать не станет. Скорей он закроет фабрику.

— Разве ты не знаешь, Мартин, что они писали о нас в газетах? — спросил Адлер. — В одном юмористическом журнале высмеивают моего Фердинанда, а в газетах пишут, что Гославский умер от чрезмерного переутомления и из-за отсутствия врача…

— Что ж, в этом есть доля правды… — ответил Бёме.

— Ни малейшей! — крикнул фабрикант. — Я больше работал, чем Гославский, и каждый немецкий рабочий больше работает. А доктор мог отлучиться с фабрики так же, как из местечка…

— Тогда бы остался фельдшер… — заметил пастор.

Адлер ничего не ответил. Пыхтя, он расхаживал по комнате крупными шагами; наконец предложил гостю перейти в сад.

— Иоганн! — крикнул он, выходя из комнаты, — принеси в беседку бутылку рейнского.

Они уселись в беседке, стоявшей у пруда. Легкое дуновение ветерка, прохладная тень деревьев, а может быть, и рюмка доброго вина успокоили Адлера. Бёме посматривал на великана поверх золотых очков и, заметив перемену в его настроении, решил снова приступить к атаке.

— Ну! — сказал он, чокаясь с ним. — Человек, пьющий такое великолепное вино, не может быть бессердечным. Не взыскивай с них штраф, милый Готлиб, прими назад уволенных и пригласи доктора… За твое здоровье!..

— Пью за твое здоровье, Мартин, но говорю тебе: не выйдет! — ответил фабрикант уже без гнева.

Пастор покачал головой.

— Гм… — пробормотал он, — нехорошо, что ты так упрямишься.

— Я не могу жертвовать своими интересами во имя каких-то чувств. Если я сегодня сделаю им уступку на тысячу рублей, завтра они уже потребуют на миллион.

— Ты преувеличиваешь, — ответил, поморщившись, Бёме. — А я тебе говорю: если ты можешь покончить с этой историей за десять тысяч, так дай пятнадцать — и кончай!..

— Уже и так все кончилось, — сказал Адлер. — Бездельников я прогнал, а остальные поняли, какая у меня дисциплина. Будь я таким мягким, как ты, вся фабрика села бы мне на шею.

Пастор умолк, поднял глаза к небу и задумался. Потом принялся бросать в чистую гладь воды пробки и кусочки дерева.

— Зачем ты бросаешь мусор в пруд? — спросил Адлер.

Пастор покачал головой, показывая на все ширившиеся круги, расплывавшиеся вокруг брошенных в воду предметов.

— А видишь ты эти волны, Готлиб?.. — спросил он фабриканта. — Видишь, как они растут и уносятся все дальше?..

— Так всегда бывает, — ответил Адлер. — Что же тут удивительного?

— Ты прав, — сказал пастор. — Так бывает всегда и везде; и на пруду, и в нашей жизни. Что бы ни появилось на земле — хорошее или плохое, — вокруг него сразу поднимаются волны; они все растут и уносятся все дальше и дальше…

— Ничего не понимаю! — прервал его Адлер, равнодушно потягивая вино из рюмки.

— Я сейчас объясню тебе, только не сердись.

— На тебя я никогда не сержусь, — ответил фабрикант.

— Так вот, понимаешь ли, что получается? Ты плохо воспитал сына и бросил его в мир, как я эти щепки в воду. Он наделал долгов — и это первая волна. Ты снизил заработки рабочим и уволил доктора — это вторая волна. Смерть Гославского — третья. Волнения на фабрике и газетные заметки — четвертая. Увольнение рабочих и судебное дело — это пятая волна… А какая будет шестая, десятая?..

— Меня это не касается! — сказал Адлер. — Пусть твои волны носятся по свету и терзают дураков, а меня это не трогает…

Пастор бросил пробку у самого берега и указал на нее Адлеру:

— Посмотри, Готлиб! Иногда десятая волна отбегает от берега и снова возвращается… туда, откуда она шла.

Это сравнение, впрочем очень наглядное, заставило фабриканта задуматься. На минуту могло показаться, что он колеблется, что в нем проснулась какая-то смутная тревога.

Но это продолжалось недолго. У Адлера был слишком здравый ум и слабое воображение, чтобы придавать значение предчувствиям, касающимся отдаленного будущего. Он решил, что пастор мелет вздор, как полагается проповеднику, и, грубо захохотав, ответил:

— Ха-ха-ха! Мартин, вот я и постарался, чтобы твоя волна не возвратилась ко мне.

— Кто знает!..

— Не вернется ни доктор, ни подстрекатели забастовки, ни штрафные деньги, ни… ни даже Гославский!..

— Может возвратиться несчастье…

— Го! Го!.. Не возвратится, нет!.. А если возвратится, то разобьется о мой кулак, о фабрику, о страховое общество, о полицию и, наконец, о мое состояние…

Друзья расстались поздно ночью.

«Ну и сумасшедший этот Мартин, — думал фабрикант. — Он хочет меня напугать!..»

А пастор, возвращаясь домой в своей бричке, глядел на небо и с тревогой вопрошал:

— Какая волна возвратится сюда?

Сравнение это пришло ему в голову внезапно, и Бёме считал его своего рода откровением. Он не сомневался, что волна возмездия должна возвратиться, но когда и какая?..

Ночью он спал беспокойно. Он так метался и кричал во сне, что жена разбудила его.

— Мартин, ты бредишь! Что с тобой? Ты болен?..

Бёме сел на постели, весь обливаясь холодным потом.

— Тебе, верно, снилось что-нибудь страшное?.. Да?.. — спрашивала жена.

— Да, но я не помню что… Разве я что-нибудь говорил?..

— Ты говорил какую-то несуразицу: «Волна!.. возвращается… возвращается!..»

— Да хранит нас господь! — прошептал пастор, встревоженный до глубины души.