Адлер был слишком проницателен, чтобы не видеть достоинств Гославского и бездарности начальника мастерской. Но в качестве самостоятельного начальника Гославский казался ему опасным, а главный механик был попросту болтуном и сплетником, поэтому первого хозяин оставлял в тени, а второго держал на виду. Все, таким образом, были довольны, и никто не догадывался, что известная фабрика держится только умом «eines dummen polnischen Arbeiters».[7]

Гославский был среднего роста. Когда он, засучив рукава, склонялся над верстаком, могло показаться, что это обыкновенный рабочий с грубыми руками, чуть косолапый. Но стоило ему кинуть взгляд из-под темных волос, падавших на лоб, как сразу же становилось ясно, что перед вами интеллектуально развитый человек. Худощавое, бледное лицо его говорило о повышенной впечатлительности, а спокойствие и мыслящие серые глаза — о преобладании разума над чувством.

Говорил он не очень много и не очень мало, не слишком тихо и не слишком громко. Он легко воодушевлялся, но не впадал в восторг, а слушая, пытливо и с интересом смотрел в глаза собеседнику. Фабричные сплетни он слушал, не отрываясь от работы. «Все это, — говорил он, — пустое», — но зато бросал самую срочную работу, чтобы выслушать какие-нибудь объяснения, касающиеся его специальности.

С товарищами Гославский близко не сходился, но относился к ним дружелюбно. Охотно давал им советы и даже помогал в мелких работах, но сам ни кого ни о чем не просил, — не решался просить, потому что уважал чужие знания и время так же, как и чужие деньги.

Целью его жизни было основать собственную кузнечно-слесарную мастерскую. Об этом он думал днем и ночью и на это откладывал часть своего заработка. Деньги он хранил дома и не любил их давать взаймы; он скорей готов был подарить несколько злотых. Однако он не был скуп. И он и жена его были прилично одеты, питались скромно, но сытно, а Гославский даже не отказывал себе по воскресеньям в кружке пива или рюмке вина.

Понемногу Гославский скопил около полутора тысяч рублей и стал разузнавать через знакомых, не сдаст ли ему кто-нибудь у себя в имении помещение под мастерскую. За это Гославский выполнял бы в первую очередь заказы этого помещика. Подобные сделки иногда заключались между помещиками и мастерами железных изделий, и Гославский уже присмотрел такое место, но только со дня святого Михала.

Заработки его на фабрике были неустойчивы. Когда изготовлялась новая деталь, в чем Гославский считался непревзойденным, ему платили поштучно и очень мною; но стоило ему сделать несколько штук и обучить других, как заработок его снижали на половину, на три четверти, а то и в десять раз. Случалось, что за какое-нибудь изделие он вначале получал по рублю, а через три месяца уже по двадцать или по десять копеек. Тогда, чтобы поднять свой заработок, он просиживал на фабрике несколько лишних часов: раньше приходил и позже уходил.

Когда рабочие жаловались, что хозяин их эксплуатирует. Гославский отвечал:

— Ничего удивительного: так же и с ним поступали.

Но иногда и он терял терпение и шептал, стиснув зубы: «Грабитель проклятый!»

Жена хотела ему помочь и решила тоже поступить на фабрику, но он накинулся на нее:

— Ты смотри за ребенком и за домом! Заработаешь на фабрике два злотых, а тем временем потеряешь рубль дома.

Он, разумеется, знал, что жена может заработать и больше и что дом не так уж пострадает, если она пойдет на фабрику, но он был очень самолюбив и не хотел, чтобы его жена, жена будущего владельца мастерской, водилась с простыми работницами.

Гославский был хорошим мужем. Иной раз он ворчал, что обед неважно приготовлен или запоздал, что ребенок испачкался или что белье пересинено. Но он никогда не ругался и даже не повышал голоса, как другие. По воскресеньям он ходил с женой в костел за несколько верст, а если была хорошая погода, брал с собой дочку и всю дорогу нес ее на руках. Когда он бывал в городе, то всегда привозил оттуда гостинцы: ребенку бублик или пряник, жене — тесьму, ленту, нитки или сахар и чай.

Дочку он любил и баловал, но грустил, что у него нет сына.

— Что за радость от девочки, — говаривал он не раз. — Растишь ее для других, да еще надо доплатить, чтоб ее взяли. А сын — это опора на старости лет… он мог бы и мастерскую унаследовать…

— Ты сперва заведи мастерскую, а за сыном дело не станет, — отвечала жена.

— Да, да, да!.. Ты уже мне это три года твердишь… Нет, видно, мне от тебя проку не дождаться.

Но жена не зря хвасталась и на шестом году замужества, как раз когда молодой Адлер вернулся из-за границы, родила сына. Слесарь пришел в неописуемый восторг. Он истратил около тридцати рублей на крестины и сшил жене новое платье, не говоря уж о расходах, связанных с беременностью жены. Таким образом, из его сбережений ушло около ста рублей, которые он решил пополнить ко дню святого Михала.

К несчастью, в это время на фабрике ввели экономию. На этот раз и Гославский вместе со всеми проклинал хозяина, но работал с удвоенным рвением. Он приходил на фабрику в пять утра, а домой возвращался в одиннадцать ночи; иной раз у него от усталости слипались глаза, и, не поздоровавшись с женой, не поцеловав детей, он валился, не раздеваясь, на постель и засыпал как убитый.

Чрезмерное усердие Гославского возмущало товарищей. Самый близкий друг его, Жалинский, работавший на паровой машине (человек тучный и горячий), как-то сказал ему:

— Ты что же это, Казик, черт подери, и сам подлизываешься к старику, и другим свинью подкладываешь! Вчера несколько человек пошли было к хозяину жаловаться на низкие заработки, а он и говорит им: «Работайте, как Гославский, тогда вам хватит».

— Дорогой мой, — оправдывался Гославский, — у меня жена была больна, пришлось трижды посылать в город за доктором и всякий раз платить ему по два рубля; да и, кроме того, большие были расходы. Вот мне и хочется выколотить, что удастся, пока не ушел с фабрики. А тут еще этот пес снизил плату, — что же мне делать? Приходится до поры до времени тянуть из себя жилы, хотя у меня уж и в груди покалывает, и голова кружится.

— Ну-у, — протянул Жалинский, — это ты возместишь на своих подмастерьях, когда заведешь собственную мастерскую.

Гославский махнул рукой.

— Нет, я не хочу пользоваться чужой бедой. Своего я не отдам, но и чужого не возьму.

И он снова принялся за работу, которая уже настолько изнурила ею, что порой он не мог даже собраться с мыслями.

Только бы дождаться собственной мастерской, и тогда все будет хорошо!

Однако напряжение его было чрезмерным. Можно добывать средства на содержание нескольких человек, можно какие-то силы потратить на сбережения про черный день. Но кормить семью, делать сбережения, пополнять суммы, израсходованные на роды жены, да еще оплачивать путешествия молодого Адлера — это превышало силы обыкновенного человека. Гославский уже работал за счет своего здоровья. Он похудел, побледнел, стал мрачен. Иногда, весь обливаясь потом, он в бессилии опускал руки, удивляясь тому, что в мозгу его, всегда таком деятельном и изобретательном, сейчас темно и пусто. Может быть, он не работал бы так рьяно, если бы среди этого мрака не видел вывески с огненной надписью: «Механическая мастерская Гославского».

Не сдаваться!.. Осталось всего три месяца.

Между тем судьба снова улыбнулась Адлеру. Изделия его, действительно превосходные, завоевали широкий сбыт, и в июле заказы, полученные фабрикой, увеличились. Старый фабрикант, посоветовавшись кое с кем из служащих, пользовавшихся его доверием, принял все заказы и одновременно велел закупить хлопок на все деньги, лежавшие у него в банке. Рабочим объявили, что теперь они будут работать до девяти часов вечера и что за сверхурочные часы им будет оплачено в полуторном размере. Решили также оборудовать несколько новых мастерских и подумывали о том, как бы использовать праздничные дни. У Адлера и на этот счет был готовый план. За работу в праздничные дни он пообещает двойную оплату, а когда рабочие привыкнут к этому нововведению, снизит заработок.