Многие не понимают, что значит учиться. Для них "выучить" — пустое слово, навевающее тоску, ибо никто не знает в действительности, что это такое и с чем его едят. И как сделать так, чтоб знания стали чувством, стали незаметными, как родной язык, чтоб их не надо было вспоминать.

Они не знают, что подлинное знание вынашивается мышлением. Также, как и результат любого творчества, ибо новая мысль, полностью охватывающая явление в чувстве, и потому уже знающая все, рождается точно так же, как и совершенно новая мысль. Знание вынашивается мышлением — в этом секрет счастья великих творцов. Оно не учится. И такое познание радостно, ибо мысль — чувство. Чем больше мышления, чувства, тем интенсивней вынашивание знания, тем крепче оно.

Оно вынашивается до тех пор, пока вся модель явления не будет охватываться одной мыслью. То есть пока в одном чувстве тебе не будет доступно все знание.

И такое знание будет подлинным, оно будет неотъемлемым от нас, ибо на самом деле наша индивидуальность — это наше сознание. А наше сознание — это чувство.

И выношенная мысль и есть наша индивидуальность, ибо она есть сознание. То чувство, которое и составляет основу нашего "я", охватываю все нашу жизнь одной нашей мыслью в чувстве. Впрочем, в отличие от того, что они охватывают мыслью (чувством), у них и будет меняться личность в данный момент. Тогда как вся подлинная индивидуальность охватывает всю нашу жизнь, все мысли, переживания, ощущения, чувства в чувстве. Такой парадокс.

Чтобы выносить знание, чтобы оно стало таким, как родная речь, надо мыслить.

Пока модель, охват всего знания в одной мысли, охват одним чувством не будет сформирован, это еще не знание. Память мешает мыслить, знание как мысль уже входит в мысль, ибо оно есть сознание.

Нужно вращать в сердце мысль, будто горный бурный поток, который втачивает камень в расщелину, пока знание не войдет внутрь сознание на уровень чувства, пока не станет чувствознанием. Это первый закон учебы, и, самое интересное, при напряженном мышлении учеба становится не только радостной, но и живой, насыщенной чувством сердца, творчеством. Подлинная учеба — это умение перелить знание в чувство и наполнить им сердце… Чтоб ты уже действовал не думая, как, не думая, ты поворачиваешь домой. Когда ты просто будешь без рассуждений и вспоминаний знать, что это твой папа, или поворачивать бездумно налево, ибо там твоя дверь — это подлинное знание. Почему-то всегда, если ты вдруг на вопрос: "это твой папа?", ты ответишь: "не знаю", "дайте вспомнить" или "сейчас подумаю" — то люди прореагируют всегда одинаково. Не болен ли ты мальчик? — спросят негодяи. — Может, тебя надо связать? Но если ты ответишь так учителю, то никто не скажет тебе прямо, что ты болен… Я единственная, кто прямо тебе это скажет в лицо. Если ты вспоминаешь "знание", ты болен, мальчик! Заткни себе это "я выучил"…

Примитивно, но пока накопление не стало чувством внутри сознания, пока оно не выношено мыслью, пока мы мышлением не выносили внутри себя структуру сознания, расширившего его так, что всегда, думая, мы уже без рассуждений будем применять это накопление, до тех пор это не будет настоящим знанием.

Так и творчество — оно с познанием один и тот же процесс. Нужно запомнить четыреххвостку "напряженное мышление" — "инкубация" — "озарение" — "выражение" и запомнить, что все творчество является вынашиванием мысли.

Ты должен выносить напряженным мышлением (точнее сказать напряжением сознания, интенсивностью сознания) мысль, в которой в чувстве, как в лепестке лотоса, уже есть все твое произведение, в мгновенном озарении мысли охваченное чувством со всех сторон. Правда, "озарение" — как свидетельствуют все великие люди, — это только начало. В дальнейшем ты должен не только длить это чувство сколько угодно, но и мыслить в этом чувстве чувством… Моцарт рассказывал, как он буквально вдалбливал в себя понравившиеся мелодии, как они постепенно срастались напряжением мысли и концентрацией на них сознания. "Я, — писал он, — сочиняя в уме музыку, разгораюсь все более и более, и, наконец, дохожу до такого состояния, когда мне чудится, что я слышу всю симфонию от начала и до конца сразу, одновременно, в один миг!.. Эти минуты — самые счастливые в моей жизни".

Улыбнись! Ты должен слышать всю симфонию в один момент столько времени, сколько тебе надо…

Сколько я не сидела, я ничего не высидела. Только квохтать осталось. Мне ничего не пришло в голову… А секунды текли… Медленные секунды моей оставшейся жизни. А я так же тупо сидела… И даже не понимала, собственно, что я в монастыре во время урагана. Но было ощущение приблизившейся опасности и гибели. Поняв это, я снова напряглась, пытаясь осознать ситуацию. Что мне делать!?! Я стала метаться…

Но снова вспыхнула, видимо по аналогии, разорванная мыслью сцена детских воспоминаний…

Тэйвонту уходил от висевшей на хвосте погони, шатаясь, один! И я знала каким-то инстинктом, что смертельная опасность приблизилась вплотную. Мама и еще один тэйвонту куда-то исчезли. Опасность же стала нестерпимой. Даже по сравнению с моей "обычной" жизнью и обычной постоянной опасностью. Маленькое сердечко мое билось бешено, ручка сжимала арбалетик тэйвонту, оставленный мне.

Почему-то я не боялась. Но в глазах у тэйвонту были слезы, когда он взглянул на меня, и это меня "добило". Сама я плакала всего несколько раз, но я знала, даже в этом крошечном возрасте откуда-то, что тэйвонту не плачут никогда.

Нас преследовали не обычные бойцы, а дожуты. Черные тэйвонту, правоверные оборотни. Мы только что отбились от троих, и это был безумный бой мастеров. Но шестым чувством я ощущала, что сил у моего тэйвонту больше не было, а по голосам преследователей безошибочно, не считая, определила, что преследуют нас пятьдесят три. Просто знала мгновенно сама, не знаю как. И откуда-то знала, что это тоже тэйвонту, но черные тэйвонту. И на этот раз нам не было даже шанса.

Я почему-то ощущала чувства Дина, моего тэйвонту, будто всплески, доносившиеся до меня. Ему не было жаль умирать. А только жаль, что он не выполнил долг. Он не знал, жива ли Маэ — нас рассекли и оттеснили, будто волков, эти черные ужасные бойцы в бою. И это тоже ему болело… Его забота была в том, что он не сумел защитить меня, и он остро переживал этот позор, зная, что в лучшем случае, я умру вместе с ним. О худшем не хотелось думать.

Ум его лихорадочно работал, ощупывая все окружающее в поисках хоть малейшего выхода. Даже оставленная одна здесь, в лесу, я все равно погибла бы в свои считанные месяцы.

Голоса приближались… Дин, будучи не в силах уйти от мчавшихся сверхбойцов, поцеловал меня… Как ни странно, но я улыбнулась ему, хоть была не просто крошечной, а еще совсем несмышленым младенцем.

Я видела все глазами и мыслью Дина, слившись с ним.

Взгляд Дина упал на волчью нору… Обострившийся за месяц битвы слух мой знал, что там кто-то есть и сопит в пять голов, причем четыре маленькие, и они боятся…

И тут я вздрогнула.

— Волки! — неверяще прошептал Дин. — Волки!!!

Я ощутила импульс счастья идущий от Дина.

— Волки!!!

Я потянулась к нему, поняв, что он что-то придумал, и мы спасены, но он не обратил на меня внимания, и мгновенно был возле норы.

Я и опомниться не успела, как он снял меня с груди и положил меня в нору, так, чтоб это не было видно сверху, но и чтоб волчица не цапнула сдуру. Изнутри слышалось глухое рычание.

И исчез, прошептав, — Савири, прощай, я попытаюсь их увести от тебя…

Я как сейчас помню эти его слова… Хотя я не могла их помнить и понимать…

И не знаю как, но я поняла. И на глазах у меня, крошечного младенца, были слезы…

Я слышала, как он уходил… Слух мой обострился, а они не смогли даже предположить, что он оставит меня здесь… Некоторые сверхбойцы-дожуты, прошедшие здесь, не обратили на нору никакого внимания, ибо слышали там волчицу и пять волчат — а в этом они не ошибались. Прийти в голову, что пятый — это я, им просто не могло, ибо волчица была на месте. Тем более что тэйвонту все уходил и уходил от них. Я слышала, как там то и дело вспыхивал бой. Он подымался куда-то в горы…