Ничего, перебьешься, злобно подумал я, тут же перечеркнув все, что пару секунд назад сам же восхищенно нагородил в душе.

– Подожди, – сказала Сильвия. – Иди взгляни, что там с задним колесом. Похоже, давление упало.

Я кивнул, послушно спрыгнул и пошел назад, не очень понимая, как я проверю давление.

– Телефон через четыреста метров, – услышал я вслед.

При чем тут телефон, подумал я, но тут дверца впереди захлопнулась, взвыл мотор, и колеса, прокрутившись на месте, в мгновение ока унесли машину, оставив меня в облаке хрустнувшей на зубах пыли.

– Сука! – вслух сказал я.

И пока шел эти четыреста метров, повторял:

– Сука!

Наконец из-за деревьев показалась продуктовая лавочка с телефонной будкой, но у меня не было ни цента в кармане. Оставался только звонок за счет абонента – так называемый collect call. Последний шанс для бесприютных алкоголиков и проштрафившихся любовников.

Что мне сказать Трише? Приезжай за мной в Санта-Монику? И что я там делаю?

Кием груши околачиваю!

Заберите меня отсюда, господа, не доводите до членовредительства.

Патриция приехала только через полтора часа.

Я считал, что с Сильвией покончено, как если бы перехватил у нее инициативу развязки, но в день наших с Кэти занятий в трубке раздался знакомый рассеянно-спокойный голос. Как ни в чем не бывало, она сказала, что сегодня заедет за мной пораньше, так как ей по пути.

Позвони она дня через три и я бы, наверное, уже оттаял бы, отмяк. Тут же я еще дрожал от злости и был обуян жаждой отмщения. Ночью врываюсь в ее дом – связываю простофилю Джейка, а ее насилую на его глазах. Что-то в духе Куросавы.

Итак, я выслушал ее и, выдержав паузу, сказал:

– Fuck you!

О чем, впрочем, не раз потом жалел.

Наступало Рождество, пора было подвести первые итоги. Или уже вторые, третьи... Они были малоутешительны. Глупо было валить все на тех, кто по доброй воле давал мне тепло, кров, делил со мной постель или пусть даже лишь оргазм, как с тюбиком спермацетового крема. Вина была во мне самом. Что-то я делал не так. Для моих случайных подруг я был лишь экзотической приправой к пресному блюду американской мечты – в духе известного шлягера «ra, ra Rasputin, тара-тара секс машин!». Не больше. К сожалению, я на все сто процентов оправдал этот миф... Но чем же я еще мог их поддеть, кроме как голым копьем, не имея ни копья в кармане?

Снова прорезалась Микаэла – пригласила на какое-то шествие спидоносного меньшинства в Пасадене.

– Они пойдут вечером со свечами, Петер. Это будет так красиво...

Целый вечер просмеялись мы с Патрицией.

Через день, двадцать пятого декабря, позвонила снова – позвала в гости.

– О, Петер, сегодня такой день. Мы только что приехали из церкви– там так торжественно. У нас елка, будет наш друг с женой-колумбийкой. Ты будешь. Рон Мацушима... Сегодня все мы как братья и сестры.

В общем, понятно – Интернационал.

Патриция идти отказалась, сославшись на свой буддизм, меня же уговорила, хотя я и отнекивался из солидарности, – знала, что в отведенной мне части холодильника лишь одно куриное яйцо да пара сморщенных сосисок.

Я пришел в самый разгар вечера, когда подвыпившей публике было уже не до меня. Лишь Рон обрадовался мне как родному, готовно нашел для меня большую чистую тарелку и навалил на нее целую Фудзияму еды. Видимо, в компенсацию нашего несостоявшегося ресторанного обеда. Сам же вскоре улыбчиво раскланялся и отбыл, а я быстро нагнал остальных и пошел дальше – благо, на столе оказалось вдосталь виски.

– Советико? – переспросила сидевшая напротив смуглая накрашенная красотка, когда Микаэла назвала меня.

– Руссо, – поправил я ее.

– Ты руссо, Бобби руссо, – бесцеремонно ткнула она пальцем в крысиную косичку мужа, рыжего самоуверенного толстяка.

– Я не русый, я рыжий, Габриэла. Jinger, – терпеливо, как ребенка, поправил ее на смеси испанского с английским толстяк Бобби.

Мы болтали о месте нынешней России на современном рынке вооружения – друг Микаэлы и Майка оказался занудливым спецом по этой части, – когда я почувствовал, что кто-то нежно прижимает ступней мою левую ногу. Как если бы под столом оказалась Сильвия. Я перевел глаза и столкнулся с лукавым, из-под опущенных век, взглядом красавицы колумбийки. Прелесть заграницы в том, что ты живешь как бы вне ее морали, которой, в общем, и не знаешь. Да, у тебя нет денег, но нет и табу.

Еще вчера Габриэла была служанкой, а теперь вот стала леди, ровней всем, тем более таким залетным amigo, как я. Она удачно разместила свою красоту, но человеку ведь всегда мало... Короче, девушка из народа слала мне свой горячий латиноамериканский привет и ждала, что я поведу себя как сеньор и настоящий идальго, то есть поимею ее. Но где и как? Я уже был достаточно пьян, чтобы воспринимать мир органично, как пес, задравший ногу на чужое крыльцо.

Я встал, извинился, похлопал себя по карманам, с сигаретой в губах вылез из-за стола и вышел на свежий воздух – покурить... В соседних домах, с рождественскими венками на дверях, тоже шло веселье. На кустах и деревцах горели булавочные огоньки иллюминации. Созведие Ориона стояло прямо надо мной. О Габриэле я не думал – я просто был пьян и знал, что дальше.

В гостиной моей красотки уже не было. Я прошел мимо по коридору, и остановился у дверей в ванную комнату. Там горел свет и тихо лилась вода из крана. Я открыл дверь и увидел Габриэлу. Она медленно вытирала полотенцем руки – уже и не ждала меня. Я вошел и закрылся на защелку.

Дальнейшее было как вспышка карнавальной петарды, взлетевшей в небо и сгоревшей там веером искр. Габриэла была дикой как сельва, мне же было море по колено, и мы впились друг в друга, как два зверька, заблудившихся в чужом лесу. Не знаю, сколько это длилось, когда кто-то вдруг даванул всем телом в дверь.

– Габи, ты здесь? – раздался голос Майка. – С тобой все хорошо?

– Dios mio! – прошептала Габриэла, змеей соскальзывая с меня – с сумасшедшим взглядом, с потцой на переносице и над верхней своенравной губой.

– Ты здесь Габи? Tu eres bien? – не унимался Майк, будто хотел в нашу компанию.

В единый миг я возненавидел его – это сытое, упакованное, самовлюбленное ничтожество, с аккуратным пробором, тремя детьми, прибыльным бизнесом и презрением к своей матери Каролине, которая так выгодно женила его на Микаэле, навсегда вытащив из нищеты раскладушечной жизни. Я отодвинул Габриэлу в ближний угол и приоткрыл дверь:

– Майк, здесь я. Сейчас выйду.

Я хотел снова закрыться, но дверь во что-то уперлась и, опустив голову, я увидел нагло просунутый в щель ботинок. Этот лишний взгляд стоил мне контроля над ситуацией, потому что Майк рывком распахнул дверь.

– Что вы тут делали?! – обнаружив Габриэлу, бесстрашно пошел он на меня, как полицейский, которого нельзя трогать. У него был взгляд хозяина положения, начальника жизни. – Трахались? Трахались, да?

– Не твое дело, – сказал я.

– Не мое? – вытаращился он и красиво указал мне на дверь. – Вон из моего дома, грязный русский говнюк!

Все мои унижения на этой обетованной земле ударили мне в голову, затмили разум и, не помня себя, я двинул его кулаком в живот.

Он хрюкнул и, скрючившись, рухнул на колени.

Габриэла выбежала.

Я вышел следом. Но не в гостиную, а на кухню – открыл наружную дверь и оказался во дворе. Две собаки с утробным рыком бросились на меня, но одной я удачно попал ногой в морду и она с визгом откатилась, а вторая поджала хвост и заливалась издали истошным плачущим лаем, пока я через какие-то кусты выбирался на улицу. Обернувшись, я увидел в освещенных дверях парадного входа окаменевшую Микаэлу с горящей свечкой в руке.

Я шутовски поклонился ней.

Ровно через сутки автобус увозил меня из Лос-Анджелоса.

«Петер, через месяц я уезжаю в Орегон. Ты поедешь со мной?» И вот я действительно, сам этому не веря, ехал. Только не в Орегон, а ближе – в Сан-Франциско, где жила дочь Патриции Энни. После Нового года должна была подрулить и Патриция – на своей «хонде» с котами и скарбом, – чтобы уже затем вместе двинуть дальше. Это план не раз обсуждался, Энни о нем знала, и лишь я до вчерашнего вечера не знал, с кем же на самом деле русская интеллигенция. Все решил Майк, согласившийся не заявлять на меня в полицию лишь при условии, что в Эл-Эе и «духу моего не будет».