Но Эрна, очарованная приветливым, спокойным русским, который на немецком языке сыпал и сыпал ей учтивые комплименты, уловила перемену в настроении Родиона. Уму непостижимо, откуда она извлекла довоенный натуральный кофе, духовито и дразняще обновивший кухонные запахи.

Иван Лукич, видимо почуяв нежелательный для себя перелом в чувствах хозяина, опять заговорил о пережитых страданиях, об ужасах плена, о скорой поездке домой. И Родион улыбнулся гостю — может быть, этот изможденный человек ошалел от подаренной свободы и не в силах решительно действовать?..

…Родион едва успел затормозить у платного моста — так далеко увела его память. Полицейский дружелюбно свистнул, жезлом приказал остановить разогнавшуюся машину. Подозрительно оглядел Родиона, но, не уловив запаха алкоголя, повелительным жестом разрешил двигаться дальше. Родион зябко встряхнулся, невесело подумал: «Так и в аварию угодить недолго, если по забытым дорожкам петлять…»

Усилием воля он выбрался из мучительного прошлого и опять погнал мысли в деловую сиюминутную круговерть: с какой фирмы начинать визиты, где надежнее шансы, сколько сумеет он выручить от новой партии первостатейной свинины?

Воспоминания, эти незваные пришельцы из давно минувшего, откатились вспять, раздавленные уличной суматохой большого города, который втянул в свое гомонящее чрево и юркий «фольксваген» Родиона. Он вкрутился в замысловатый лабиринт узеньких улиц, удачно минуя утренние пробки, машина споро катилась к центру, оставалось вывернуться из нескольких старомодных кварталов, чтобы влиться в могучую автомобильную реку, которая текла к деловому сердцу города.

И тут ручеек машин наткнулся на досадную и непредусмотренную преграду — во всю улицу, перекрыв движение, окантованная полицейскими в защитных масках, двигалась к центру демонстрация. Родион резко тормознул, растерянно огляделся, норовя нырнуть в пустой переулок, но манифестанты надвигались изо всех улиц, колонны их густели, пополнялись новыми участниками. Люди обтекали застрявшие на мостовой машины, выкрикивали что-то их владельцам, неудержимо двигались к центру. На большом плакате Родион прочитал: «Требуем отмены запрета на профессии!» Безнадежно понял, что долго не выберется он теперь из взбудораженного людского моря и никакая шоферская изобретательность не вызволит машину из вынужденного плена.

В сердцах захлопнул дверцу и побрел по тротуару вслед за манифестантами.

Родион приглядывался к толпе, и неподдельное удивление вызывала в нем разновозрастность шагающих в колоннах: рядом со степенными, привычными к уличным шествиям людьми шли молодые и совсем юные парни и девушки. Они азартно выкрикивали лозунги, требуя отмены малопонятного для Родиона федерального закона. Он так увлекся, что и не заметил, как вместе с демонстрантами пришагал к мрачноватой, тронутой вековыми лишайниками, приземистой ратуше.

Ораторы менялись, накал речей возрастал, и незаметно Родион стал аплодировать самым голосистым и радикальным выступающим. Он с сожалением понял, что все деловые встречи пропущены, но, сетуя на нежданное приключение, разгорался все более острым любопытством: а чем же закончится вся эта кутерьма, кто из официальных властей осмелится вылезти на трибуну?

Выступали не только противники «закона о профессиях», вниманием овладевали и ярые его сторонники. Эти говорили об опасности «красной эпидемии», которая расползается по всем ячейкам государственных учреждений, протискивается в добропорядочную школу, торжествует в студенческих аудиториях, а уж о заводах и фабриках и говорить страшно! И доброе дело вершат творцы закона, ограждая страну от хаоса, перекрывая дорогу неуправляемой анархии. Кое-кому не понравившийся закон стережет незыблемость кровью выстраданной демократии…

Знакомые интонации поймал Родион в уверенном голосе, чем-то далеким и леденяще-мертвым обдало его, взломалась какая-то перегородка в наглухо запертой памяти, и обрушился на Родиона морозный овраг. Засвистел пулями, косившими всех без разбора, закричал пугливыми, молящими голосами, разломился, вздыбленный гранатными разрывами.

Родион успел ухватиться за афишную тумбу и мешком сполз на землю. И уже не слышал, как испуганно звала доктора сердобольная фрау, он катился по кромке оврага и немо просил о пощаде господина, который вещал и вещал над взволнованной и недобро гудящей площадью…

К утру Степану стало невмоготу. Голова разламывалась от боли, замирая от перепадов, ныло сердце.

За окном чуть брезжило, неспешный рассвет еще только крался по деревенским заулкам, а глаза хоть сшивай — укатился куда-то сон, да и все тут! Степан пошарил по комоду, наткнулся на пачку измятого «Прибоя», нехотя раскурил папиросу. Вязкий дым дурманом опахнул зудящее горло, исторг глубокий мокротный кашель, и от нескольких затяжек стало еще пакостнее. Резко пощипывало в груди.

Несвязно билась думка: а вдруг и пришел черед покинуть беспутную жизнь, которую сотворил он на своем коротком веку? И от этой простой, но ужасающей мысли — все будет, а ты исчезнешь, и житейское колесо не остановится — сделалось страшно и зябко, мысль подвела Степана к самой бездне, по кромке которой он вытанцовывает десятки нескладных лет.

Он защитно прижал руку к сердцу, опасаясь, что оно уловит растерянность хозяина и тут же оборвет извечный стук.

Только тиканье будильника утверждало, что в доме живут: из комнаты Ирины не слышалось даже дыхания, и попробуй угадать — спит она или мучается в привычной бессоннице; за два его запойных дня куда-то исчезла Ленка — в ее комнате лежало недоброе безмолвие. Разбитый Степан поднялся с кровати. Мягкие половики приглушали шаги, но терзающее похмелье нарушило равновесие, и первый же шаг бросил Степана на переборку. Доски отозвались скрипом. Степан чертыхнулся и замер. Слава богу, Ирина не проснулась или сделала вид, что не услышала. Степану было невмоготу видеть сейчас жену — он после полуночи притащился от Нюрки.

Потрясла, прямо наповал сразила его Нюрка. За человека вроде не считал, так, палочка-выручалочка, а сколько отзывчивости таит в себе! Давно у него щепа за сердцем, по тонкому льду они с Олегом Васильевичем ходят. Таится Степан, выжидает, язык жгутом завязал. Ирине о своих страхах ни гу-гу — чего раньше срока волновать бабу? Ох, не кончатся добром их махинации, докопаются ревизоры, подведут под монастырь. Тюрьма по ним плачет.

Вчера взял, да и попытал Нюрку: мол, если не внесу три тысячи рублей, то прямая дорожка в края холодные. Выручай, дескать, полюбовница. В голос зашлась дуреха, на шее повисла! Потайную копилку встряхнула. Не в том дело, что наскребла две сотни — у него сберкнижка пухлая, хватит, — до печенок проняла Нюркина готовность отдать последнее… Запричитала, что продаст шубенку, у дяди займет, а из позора Степана вызволит.

Таким жалким скопидомом, никчемным хапугой показался он сам себе, так мерзко ему стало… Весь свет видит только в деньгах… Чуть не завыл он от горькой пустоты, от напрасных стараний — загребать, загребать…

В обычные дни, когда он выбирался из крутого загула, все было просто: насупленным Степан выходил к столу, смачно пил квас или что другое, облегчающее, а Ирина понуро, но с готовностью выставляла завтрак. Совесть не скреблась в похмельные минуты, и по-хозяйски вольготно чувствовал себя Степан.

Хотел было и сейчас зычным голосом кликнуть Ирину, чтобы повелеть волчком крутиться вокруг хозяина, но не подчинился ему голос. Степан сполоснул колодезной водой помятое лицо, не переводя дух опорожнил крынку холодного молока, угрюмо задумался.

Разрозненными обрывками пробивался в сознание шумный скандал, который он закатил Ирине. Конечно, он сильно переборщил вчера. Привычно попрекая жену застарелой любовью к Родиону, нахально перешагнул допустимые границы укоров. Какой черт дернул его за язык, чтобы вот так, не задумываясь, выпаливать все, что лезло в дурную голову? Сумел же долгие годы каменно молчать, спеленав крепко одну ему ведомую тайну и мучая Ирину ревностью, а тут, нате, раззвонился… Непременно Ирина обо всем расскажет бабке Матрене, и какими же глазами он будет глядеть на несчастную, истомившуюся в упрямом ожидании старуху? Хорошо, если все спишет на его пьяные бредни, усомнится в оглушающей новости, а вдруг поверит и возгорится новыми надеждами? Тогда хоть беги из деревни, потому как люди не простят подлого молчания. Он опять увидел глаза жены. Раньше в них стыло унылое равнодушие, привычная тоска, а вчера они заполыхали огненной ненавистью, сжигающим презрением.