Под лучами солнца изголовье становилось фонтаном, брызжущим ясными бликами. На нем были вырезаны львы, горгульи и бородатые козероги. Даже в полночь оно внушало благоговение. Антонио сел на кровать, расшнуровал ботинки, большой загрубевшей рукой тронул поблескивающую арфу на изголовье. Потом опрокинулся в эту удивительную машину для сновидений. Он лежал, тяжело дышал, и глаза его закрывались.

— Каждую ночь мы спим, словно внутри каллиопы,[1] — донесся до него голос жены.

Ее недовольный тон удивил Антонио. Он долго лежал неподвижно прежде чем решился дотронуться до холодного металла, украшающего изголовье, перебрать грубыми пальцами струны той лиры, что спела им за эти годы много песен, неистовых и прекрасных.

— Это не каллиопа, — наконец ответил он.

— Но вопит точно так же, — сказала Мария. — Миллиард человек на этой Земле спят сейчас в своих кроватях. Чем мы хуже, во имя всех святых?

— Вот же кровать, — мягко сказал Антонио.

Он тронул бронзовый рельеф арфы над головой, извлек несколько звуков. Для его слуха это была «Санта Лючия».

— Она вся горбатая, словно под нами верблюд.

— Послушай, Мама, — сказал Антонио. Он называл ее так из-за того, что она до безумия хотела иметь детей. — Ты никогда так не говорила, пока миссис Бранкоцци не купила пять месяцев назад свою новую кровать.

— Кровать миссис Бранкоцци… — мечтательно сказала Мария. — Она как снег. Такая просторная, белая и гладкая.

— К черту снег, а вместе с ним все просторное, белое и гладкое! Вот пружины — пощупай-ка их! — крикнул он сердито. — Они знают меня. Они помнят, что в час ночи я лежу так, а в два часа — этак! В три часа — так, а в четыре — по-другому. За эти годы мы приработались, изучили друг у друга все выпуклости и впадины.

— Иногда мне снится, — со вздохом сказала Мария, — будто мы лежим в миксере для тянучки, что стоит в кондитерской у Бартоле.

— Эта кровать, — провозгласил он во тьму, — служила нашей семье еще до Гарибальди. Из этого источника вышел целый взвод честных офицеров, два галантерейщика, парикмахер, четыре певца — они пели в «Риголетто» и «Трубадурах» — и еще два гения столь универсальных, что всю-жизнь не могли избрать себе занятие.

Нельзя забывать и прелестных женщин, что были украшением любого бала. Рог изобилия — вот что такое эта кровать! Истинная машина плодородия!

— Мы два года женаты, — сказала она на удивление ровно, — а где наши певцы, наши гении, наши королевы балов?

— Потерпи, Мама.

— Не смей меня так называть! Эта кровать добра к тебе, но не ко мне. У меня нет даже девочки.

Он сел.

— Опять ты наслушалась этих баб. Вот у миссис Бранкоцци разве есть дети? Много ли она имела от своей новой кровати за пять месяцев?

— Нет. Но скоро… Миссис Бранкоцци говорила… а ее кровать такая чудесная.

Он откинулся на подушку и натянул одеяло на голову. Кровать взвизгнула, словно все фурии разом пронеслись по небу и исчезли вдали у горизонта.

Луна двигалась, и на полу шевелилась тень оконного переплета. Антонио проснулся. Марии рядом не было.

Он встал и заглянул через полуоткрытую дверь в душевую. Его жена стояла у зеркала, разглядывая свое утомленное лицо.

— Мне нездоровится, — сказала она.

Он погладил ее.

— Мы погорячились. Прости меня. Мы это обдумаем, я имею в виду кровать. Посмотрим, хватит ли у нас денег. Если завтра тебе не станет лучше, покажись доктору, ладно? А теперь пойдем ляжем.

На другой день Антонио подошел к витрине, в которой стояли чудесные новые кровати; покрывала на них были соблазнительно откинуты.

— Я дикарь, — шепнул он сам себе.

Он посмотрел на часы. В это время Мария собиралась быть у доктора. Утром она была бледна, словно холодное молоко, и он уговорил ее пойти к врачу. Дойдя до витрины кондитерской, он посмотреть на миксер — тот что-то мял, сбивал и тянул. «Каково-то там тянучкам, — подумал Антонио. — Может, они кричат, но на такой высокой ноте, что мы их не слышим». Он улыбнулся, и вдруг среди кондитерской массы ему почудилась Мария. Нахмурившись, он повернул назад, к мебельному магазину. Нет. Да. Нет. Да! Он прижался лицом к холодному стеклу. «Кровать, — подумал он, — ты, там, новая кровать, знаешь ли ты меня? Будешь ли ты добра ко мне по ночам?»

Он достал бумажник, медленно пересчитал деньги, вздохнул. Долго разглядывал эту мраморную скалу — неведомого недруга — новую кровать. Потом, поникнув плечами, покрепче стиснул деньги и вошел в магазин.

— Мария!

Он пробежал лестницу, разом перескакивая через две ступеньки. Было девять часов вечера. Сегодня ему удалось отпроситься с половины сверхурочных часов. Улыбаясь, он ворвался в квартиру.

Никого.

— Эх! — сказал он разочарованно и положил квитанцию на комод, чтобы Мария сразу, как только войдет, увидела ее. В те редкие вечера, когда он работал допоздна, она навещала кого-нибудь из соседей снизу.

«Пойду найду ее, — подумал он. Потом остановился. — Нет. Я подожду ее и скажу об этом с глазу на глаз».

Он сел на старую кровать.

— Старая кровать, — сказал он, — прощай. Прости меня.

Он взволнованно тронул бронзовых львов. Встал, походил из угла в угол. «Входи, Мария!» Он представил, как она обрадуется.

Он ожидал, что услышит ее быстрый бег по ступенькам, но с лестницы донеслись неспешные, размеренные шаги. «Нет, это не моя Мария, — подумал он, — она ходит не так».

Дверная ручка повернулась.

— Мария.

— Ты уже дома! — она счастливо улыбнулась ему.

Может быть, она уже догадалась? Может быть, это у него на лице написано?

— Я была внизу, у соседок! — воскликнула она. — Надо было всем рассказать!

— Всем рассказать?

— Доктор! Я ходила к доктору!

— Доктор? — спросил он недоуменно. — Ну и?

— И, Папа, и…

— Ты сказала… Папа?

— Папа, Папа, Папа, Папа!

— Ох, — сказал он нежно, — то-то ты так осторожно шла по лестнице.

Он обнял ее, но не слишком сильно, расцеловал в обе щеки, закрыл глаза и завопил. Потом будил соседей и все им рассказывал, снова будил и снова рассказывал. И было немного вина и осторожный вальс, и объятия, и трепет, и поцелуи в брови, веки, нос, губы, виски, уши, волосы, подбородок — в потом наступила полночь.

— Это чудо, — шептал он.

Они были одни в своей квартире, еще не остывшей от недавнего нашествия, смеха и разговоров. И теперь они снова были одни.

Выключая свет, он увидал на комоде квитанцию. Ошеломленный, он попытался придумать, как бы поднести ей этот сюрприз.

Мария сидела в темноте на кровати, зачарованная чудом. Она странно двигала руками, то разводя их в стороны, то снова медленно смыкая ладони, словно марионетка, словно плыла в теплой полночной воде. И вот, наконец, очень осторожно, она легла.

— Мария, я должен кое-что сказать тебе.

— Да? — слабо донеслось от нее.

— Теперь, когда это случилось с тобой, — он сжал ее ладонь, — тебе понадобятся удобства, отдых, новая красивая кровать.

Она не вскрикнула счастливо, не повернулась к нему, не обняла. Она молчала, думала о чем-то и молчала.

Волей-неволей ему пришлось продолжать:

— Наша кровать — ни что иное, как каллиопа.

— Это наша кровать, — сказала она.

— Под нами спит верблюд.

— Нет, — тихо сказала она. — С нее в мир сойдут офицеры — их хватит на три армии, — две балерины, знаменитый адвокат, высоченный полисмен, семь глубоких басов, альтов и сопрано.

Он покосился на квитанцию — она все же лежала на комоде, потрогал под собой изношенную обивку. Пружины легко приняли все его члены, каждый усталый мускул, каждую ноющую кость.

Он вздохнул.

— Я никогда с тобой не спорю, малышка.

— Мама, — поправила она.

— Мама, — сказал он.