И видя, как он исчезает, — минута, и нет его больше, — она кинулась мужу на грудь, целуя его руки и сухие, твердые губы:

— Сема, Сема, куда? Куда ты меня отсылаешь?

А он не внимал и не слышал.

Подводил к летке бурмашину, чувствуя в кулаках тяжелое дрожание моторов, трясение и гул земли. Налегал, прошивая кляп. И там, где рвануло белым и метнулся первый чугун, — такая радость и сила. Охватило светом весь цех, понеслось убыстряясь. Разделилось на два рукава в языках и кипении. Печь стенала в огнях, выпуская свою жизнь на свободу, высвечивая тьму до белого слепого пятна. И в бурлении и дыме — лица любимых и близких. Хохот жены, раскрутившей красную юбку. Дети скачут и вьются, давят ягодный сок. Друг раскрыл навстречу объятия.

— Сема, Семочка, голубчик мой ненаглядный! Да на кого же ты нас оставляешь? Да посмотри на свою доченьку, как она сиротой станет жить! Да посмотри на свово сыночка, как он на тебя-то похож, а ты от него улетаешь! Да взгляни, Семочка, на свого верна друга, как ты его оставляешь без совета, без ласки! Оглянись ты, Семочка, на меня, как же мне теперь одной управляться все дни, все часочки! Глазаньки твои закрыты! Чего они, твои глазаньки, видят?

Она билась над ним, дети ее унимали.

А он, убыстряя шаг, шел вдоль чистой стальной реки, исчезая в ее половодье…

Утро было солнечно-рыжим, с сухим степным солнцем на полу и на стенах. Ковригин, проснувшись, испытывал слабость и неясную печаль, удивление, рассматривая свою большую, в жилах и венах руку, попавшую в треугольник света. Чувствовал утомленное колыхание сердца, готовое превратиться с первым движением в слабые больные удары.

Зазвонил телефон. Главный экономист, невидимый Ковригину, но ощутимо подвижный, юркий, торопливо говорил в трубку:

— Доброе утречко, Николай Степанович! Как самочувствие, как здоровьице? Знаю, Ольга Кирилловна вас вчера навещала. Я справлялся, она говорит, слабость… Она у нас молодая, красивая, Ольга Кирилловна, но маленько, конечно, неопытная… Лекцию, Николай Степанович, на сегодня отменим? Полежите еще? А то с утра молодежь у меня толчется: будет Ковригин докладывать? Я говорю, сердце, сердце! А они афишку все равно не снимают, ждут. Как же, Ковригин в городе! Нельзя пропустить… Так я отколю афишку? А Ольге Кирилловне скажу, чтобы снова вас навестила?..

Непристойное, игривое и двусмысленное чудилось Ковригину в словах экономиста. Ожесточаясь, испытывая раздражение к нему и к себе, ответил:

— Объявление не снимайте. Лекцию прочитаю. Пришлите машину.

Он одевался, тщательно брился, повязывал на свежую рубаху дорогой малиновый галстук, следя за сердцем, опекая его, ограждая, не пуская боль на свободу. Заговаривал ее испытанным, счастливо найденным способом: если нельзя жить без боли, что ж, мы должны жить с болью.

И когда подкатила машина, спустился вниз, твердый, сухой, поджарый.

И опять комбинат радостно поразил его своей непомерной железной красой. Словно степь в этом месте проросла ветвистой стальной грибницей, и на ней, толпясь, тянутся вверх трубы, мартены, домны.

Он читал в лекционном зале, стуча по доске мелом, разбрасывая из-под рук белые брызги.

Читал с наслаждением, чувствуя упругость и встречное давление зала, понимание, готовность принять, отвергнуть.

Он увеличивал напор аргументов, дробя, перемалывая недоверие. И через дробность и множественность, почти неожиданно приходил к прозрачному, наподобие стеклянного шара, выводу. Наблюдал просветление, улыбки.

Ему была нужна эта лекция не меньше, чем им, собравшимся здесь. Он явился сюда, чтобы обнародовать свое детище, свою гипотезу. Говорил о слиянии пространств, стянутых по швам каналами, трассами, нефтеводами. О врастании друг в друга гигантских частей континента. И ему было важно сказать самому об этом, помимо всех книг, диссертаций. Произнести свое живое слово, услышав ответный отклик.

Кончил и ждал вопросов.

Поднялся молодой, невысокий казах с каменно-смуглым лицом, отграненным в скулах и веках.

— Вы сказали в связи с упоминанием о каналах, что пространство — категория не только географическая и политическая, но сегодня и технологическая. Что вы, собственно, имели в виду?

— Что я, собственно, имел в виду? Поясняю, — отозвался Ковригин, с удовольствием вглядываясь в его лицо с вишневым проблеском глаз. — Одно из чудес России — ее три великих низменности, на которые с хребтов и нагорий стекают воды и копятся там. В этих гигантских объемах, пропущенная сквозь тучи и льды, льется пресная вода. Сегодня эти объемы с экономической точки зрения рассматриваются как фабрики пресной воды и учитываются всей мировой промышленностью. В дальнейшем эти уникальные фабрики будут взяты под контроль индустрии, и их конечный продукт — вода будет нормироваться в мировом масштабе подобно энергии. Сегодня на Оби разворачивается операция «Нефть». Завтра, со строительством великих каналов, начнется операция «Вода». А в обозримой уже перспективе я предвижу начало операции, условно называемой «Кислород»…

Он говорил о переброске сибирских рек. О танкерах с пресной водой, плывущих в Японию. О витке водовода, захлестнувшем Западную Германию, Францию. Будто летал по орбите и в визир видел сеть голубых каналов. И все начинало смещаться, будто сдвинули окуляр. Время начинало двоиться.

И опять та веранда на даче с разноцветными разбитыми стеклышками. Пыхают угольки самовара. В тарелке омытая вишня. И семья за чаем. Дед шевелит беззвучно губами в расчесанной жестяной бороде, выплевывает на ладонь розовую косточку, закругляя витиеватую фразу. Отец, беззвучно смеясь, ему возражает, и на губах его сок от вишни. Бабушка сухой тонкой кистью с серебряным кольцом отгоняет осу от тарелки. Мать, молодая, в просторном, воздушном платье, открыла узорный краник, и вода пузырится, булькает.

Он все это видит единым взором, прижавшись худой спиной к плетеному стулу, и на сахарнице с синим грифоном, у самых глаз, пушистое, летучее семечко пристало, дрожит, готово вспорхнуть. И недетское, острое знание о них, о себе: они все еще здесь, еще вместе; их лица, улыбки, и он среди них, окружен их любовью, и что там у всех впереди? Задержать, задержать, помедлить… Только бы семечко не взлетело…

Это длилось мгновение. Ковригин возвратился в аудиторию, в звук своего резко звенящего голоса, в измерение собственной речи.

— Только пространства, подобные нашим, пригодны для гигантских экономических акций будущего. Мы, владея шестой частью света, обеспечили себе простор для глобальной экономической деятельности. Уже сейчас Европа не может себе позволить строительство таких комбинатов, как ваш. У них для этого не хватит ни воды, ни кислорода. Бельгия будет просто раздавлена таким комбинатом, он выпьет одним глотком все ее ручейки, вдохнет одним дыхом все ее маки, тюльпаны… Пространство заложено в сталь как стоимость. Ваши поставки проката в ФРГ и во Францию пока еще этого не учитывают. Было бы важным отыскать неявные, укрытые в сталь компоненты. Ведь если подумать, то и Ермак Тимофеевич свой шлем в вашу сталь перелил!..

И сквозь смех, кивки, понимание — опять ускользание в прозрачное разноцветье веранды.

Отец наклонился к деду, кивает ему в согласии. Темные гладкие волосы. Металлический блеск бороды. Ветер, залетев на веранду, шевелит воротник на дедовой легкой рубахе. В глазах у отца переливы. Пушистое семечко с крохотным темным зрачком зацепилось за сахарницу. Вот-вот оторвется, исчезнет. Еще мгновение помедлить, продлить их близость, единство…

Видение не мешало ему говорить.

— В сущности, речь идет о гигантской машине пространств. О дальнейшем ее усовершенствовании. О введении в нее новых узлов управления. Эта машина — пусть не пугает вас само слово, — доставшаяся нам по наследству, создавалась общей судьбой всех скопищ наших народов. В ней исторические движения и скорости, столь немыслимо разные по величине и по вектору, нашли свое интегральное выражение… Долгое время — теперь уже, как мы наблюдаем, прошлое, — Запад упрекал нас в отсталости. С петровских времен колол нам глаза своей технологией. Мы и сами себя упрекали, не видели у себя инженеров. Почему-то не могли разглядеть: пока они изобретали и строили свои паровые машины, мы изобретали и строили невиданный аппарат у трех океанов, закладывая в него свой инстинкт и опыт, все понимание пространств, ориентируя его в далекое, даже нам уже с вами не принадлежащее будущее. Они, на Западе, обладали швейцарскими, уникальной работы часами, а мы, не имея часов, владели часовыми поясами. Учились их заводить, прикладывая к уху то Чукотку, то Белоруссию. Наши предки берегли это создание как зеницу ока, пронося его сквозь все пожары и беды. Многое, многое в них теряя, сохраняя одно: великолепную, из земных и небесных колес, грандиозную машину пространств.