– Солдат, разреши твоего табачку отведать… Все захохотали, некоторые даже до колик. Рассудительный Боря Чернев, очень любивший фотографироваться, сказал поучительно:

– Разве табак – еда, чтобы его отведывать?

Но Боря не понял. Смеялись не этому. Смеялись удивительной интонации, с которой это было сказано, непередаваемой интонации глубокого старика.

Мы даже подумали сперва, что он дурачится. Сам он держался солидно, взял у меня щепоть махорки, свернул козью ножку, достал из кармана «катюшу» и задымил.

Пожалуй, целый месяц каждая фраза Кудряшова встречалась добродушным хохотом. Потом привыкли. Он действительно говорил смешно. Например, одно его выражение стало во взводе крылатым: «Выходи строиться с котелкам!» Но главное в нем было – стариковская интонация и стариковская степенная манера держаться. Вскоре все объяснилось.

Был он родом из глухого закамского села, железную дорогу увидал в первый раз, когда пошел в армию. Отец и мать его рано умерли, и Кудряшов воспитывался у деда-лесника. Сызмальства жил он с дедом в лесной сторожке, оттуда и в школу стал ходить. Интонацию и манеры он невольно перенял у деда. Рассказывал Кудряшов неторопливо, н мы легко представляли себе темный шумящий лес, маленькую сторожку и двух старичков у огня: старого и малого.

За год до призыва Кудряшова в армию дед умер, и Кудряшов перебрался в село. Он стал владельцем двух дворов: отцовского и дедовского (дед был по линии матери). Отцовский дом он так и оставил заколоченным, решив продать после войны, – хозяйственный был мужик! – а в дедовском стал жить с какой-то молодой бабенкой Анюткой. Он так и говорил: «бабенка Анютка». Ее он оставил сторожить дворы и обещал вернуться.

Подружился он с Шабановым – водой не разлить. Шабанов был невысок, со склонностью к полноте. До войны работал он бухгалтером в МТС на Рязанщине и очень тосковал по дому. Он был всегда молчалив, задумчив и оживлялся, лишь рассказывая о доме. Он любил рассказать о том, как все его уважали в деревне, как ездил он за три километра на велосипеде к своей девушке в соседнее село, как ласково встречала его мать девушки, потому что он был завидный жених, и как он целовался с девушкой в яблоневом саду.

Не знаю, что сблизило Кудряшова и Шабанова. Дружбу, как и любовь, бывает трудно объяснить. Казалось, что они были совершенно не похожи друг на друга. Впрочем, одна общая черта была заметна: они оба чрезмерно боялись начальства.

Мы жили в тесной землянке, спали на нарах из жердин, на которые сверху клались молодые еловые ветки. Помкомвзвод Голиков требовал, чтобы все хоть разувались, и иногда ночью лазил в темноте по нарам, щупал – кто в ботинках. Обутые поджимали ноги.

Кудряшов и Шабанов устроили себе за печкой нечто вроде насеста, нечто очень короткое и неудобное, не разувались они от бани до бани. Если развязывалась обмотка, падая вниз кольцами (говорили: «баллон спустил»), они подтягивали обмотку – и все!

Раз пришло Кудряшову письмо от «бабенки Анютки». Шабанов рассказал об этом Боре Черневу, и скоро о письме знал весь взвод.

«Бабенка Анютка» писала, что председатель сельсовета хочет отобрать один кудряшовский двор и поселить туда сына, который женится. Известие это породило во взводе шумные споры и общее возмущение. Один Кудряшов был философски спокоен.

– Товарищ старший лейтенант, – обратился мой друг Вася Демидов к командиру роты, огромному Самсонову, которого за глаза любовно называли «дядя Ваня», – разрешите, мы с Кудряшовым к майору Лютову сходим…

– Ступайте!

Вася Демидов был человек очень справедливый и не мог относиться к таким вещам равнодушно.

Пошли они к начальнику политотдела майору Лютову, популярному в бригаде старому десантнику и комиссару. Вообще такая инстанция, как штаб бригады, казалась страшно далекой, но майор Лютов, как и командир бригады полковник Киреев, ежедневно бывал в ротах и взводах.

Майор Лютов выслушал их – впрочем, говорил Демидов, Кудряшов молчал – и сказал, что председатель сельсовета действует незаконно и он, Лютов, напишет в местный райком, чтобы председателя призвали к порядку.

– А тебе, – сказал майор Кудряшову, – постараюсь я выхлопотать отпуск дней на десяток для устройства всех твоих дел…

Эта весть вызвала во взводе восторг, задумчивость и зависть. А Кудряшов, поразмыслив, сказал Шабанову:

– Ежели дадут отпуск, не поеду я. Получу сухой паек, уйду в лес, стану кашу варить. А потом обратно вернусь…

Вряд ли дошли его слова до майора Лютова, но отпуск Кудряшов не получил. Зато и дом его не тронули – вмешался райком.

Кудряшов отлично стрелял. У него был точный глаз и твердая рука лесного человека. Однако он страшно боялся промазать и огорчить этим начальство, поэтому часто действительно мазал. На фронте же он одним выстрелом из противотанкового ружья уничтожил хитрого вражеского снайпера, за которым безуспешно охотились несколько дней.

В Венгрии Кудряшов был ранен в ногу. Он лежал в медсанбате. При каждом удобном случае навещал его Шабанов, передавал приветы от взвода, приносил невиданные трофейные лакомства.

Вернулся Кудряшов уже в Вене. В начале апреля за неделю взяли мы этот город, прошли на запад до Бадена, Санкт-Пельтена, до гор, а потом возвратились в Вену на отдых. Были майские праздники, пришло известие о взятии Берлина, и мы были уверены, что война кончится завтра-послезавтра.

Кудряшов и Шабанов выпили по поводу радостной встречи. Уже две недели кухни ничего не варили – все равно все выливалось: солдатам надоело котловое довольствие, и они предпочитали находиться, как тогда говорили, «на подножном корму».

А здесь наварили рисовой каши с изюмом.

Шабанов вместе с еще прихрамывающим Кудряшовым подошел, крикнул повару:

– И мне положи!

Наш повар Сурогин проворчал!

– Котелка-то нет, Куда я тебе положу, в пилотку?

– А что, давай в пилотку…

Шабанов подставил пилотку, и Сурогин серьезно и аккуратно положил ему туда полчерпака.

Мы жили на холме, в просторных виллах. Спали, бродили по городу. Боря Чернев фотографировался у какого-то предприимчивого фотографа; снимки были в виньетке из звездочек, с надписью «Память Вены».

И вдруг – приказ: наша Девятая ударная армия спешно перебрасывается с 3-го Украинского на 2-й Украинский фронт.

Вновь забыта спокойная жизнь. Змеясь, двинулись по шоссе гигантские колонны. Только вместо знакомого нам призыва «Вперед, орлы Толбухина!» зовут на запад с обочин фронтовой дороги транспаранты! «Вперед, орлы Малиновского!»

Шли быстро, с малыми привалами, два дня и три ночи. Кудряшов ехал на подводе. На исходе третьей ночи Ратковский, забегавший в деревню напиться, сказал:

– Здесь штаб Глаголева стоит (генерал-полковник Глаголев командовал нашей армией), я знакомого встретил, говорит, не то война кончилась, не то кончится вот-вот…

На рассвете над нами волнами пошли наши бомбардировщики. Видно было, как на горизонте они переходили в пике. Оттуда неслись беспрерывные взрывы.

Совсем рассвело. Остановились в лощине. Пошла вперед разведка. Но что случилось? Бегут разведчики. Спешит куда-то командир бригады. Короткая заминка, потом зовут офицеров. Скорей, скорей!

Противник бросил оборону и ушел на запад, минировав шоссе. Нужно немедленно, как можно быстрей, кто на чем сможет, двигаться по шоссе на запад. Саперы, вперед!

А с запада, навстречу нам, шли американцы.

И мы бросились на запад. Сначала ехали на пушках гаубичного полка, потом нас согнал какой-то неизвестный нам генерал, мы поехали на велосипедах, взяв их в большом, раскрытом настежь магазине, потом на лошадях. Перемешались части и соединения. Сейчас это уже неважно. Главное – скорей на запад!

Кудряшов и Шабанов, конечно вместе, ехали на подводе. Остановились ночевать в селе, стали стелиться на полу, задели лавку, куда положили автомат, он упал и дал очередь-с автоматами бывали такие фокусы. Две пули попали Кудряшову в ту самую раненую ногу – хорошо, не задели кость.