Ботинки опять стучат, приближаясь, и по моей спине пробегает дрожь возбуждения. Девочка-призрак вжимается в угол, проваливаясь в стену.

Тени закрывают полоску света под моей дверью, и меня опаляет огнем. Весь мир окрашивается красным.

У меня гость.

Восхитительно.

Я не тороплюсь смотреть на него. Еще рано. Я чувствую, как его взгляд шарит по моей коже. Я знаю, что он видит. Маленькую, худенькую, угловатую, хрупкую девушку. Мои темные волосы с одной стороны подстрижены рваными прядями, с другой — длинны. Я сама так постриглась. Сюда ведь не пускают абы кого. Это эксклюзивный гадюшник. Самсон видит человеческого подростка — что верно лишь наполовину. Я подросток, но только не человеческий. Кем бы я ни была, я не человек.

Я не позволяю ему видеть свои глаза. Говорят, глаза — зеркало души, а я не хочу себя выдать. Раздается резкий стук в непробиваемое стекло. Он хочет моего внимания. Я уже вся внимание, но не даю ему этого увидеть. Самсон снова стучит, уже настойчивее. Редко когда он не получает того, чего хочет, но если он хочет моего внимания, то пусть войдет и получит его. Тени от его ботинок на полу некоторое время не движутся, и хищно присевшая тьма в моей душе нетерпеливо ерзает и шевелится, не в силах стоять на месте в агонии болезненного предвкушения.

Я жду, затаив дыхание. Звякают ключи, и я тихо выдыхаю. Голод издает победный вой, и я проглатываю готовый сорваться с губ смех. Замок с металлическим скрежетом открывается, и Самсон входит в камеру. Он останавливается. Разум этого бычары говорит ему, что меня нечего бояться, но животные инстинкты чуют, что что-то не ладно.

Опасность! — кричат инстинкты.

Чепуха, — отвечает разум.

Я здоров как бык! — похваляется скотская сторона его натуры.

Я слышу, как он сглатывает в тишине. Затем дверь за его спиной закрывается. По моему телу проходит дрожь, и Самсон это видит. Наконец он делает шаг ко мне, потом еще два, пока не оказывается рядом со мной.

Он ждет, и я жду, оба в сильном возбуждении, но по совершенно разным причинам. Мгновение тонко и длинно тянется подобно густому вареному сахару, и мы оба смакуем его. Голод пульсирует в молчании, и хотя Самсон всего лишь заурядное чудовище, в отличие от особенной меня, я знаю, что он чувствует его пульсацию.

Сахарная нить мгновения обрывается, и, схватив меня за волосы, Самсон рывком поднимает мою голову. Его лицо с красными прожилками идентично тому, что я видела в воспоминаниях Келли: среднего возраста, с огромными порами и обвислыми щеками. Только сейчас в его глазах нет довольного блеска, а густые брови подняты в удивлении.

Подозреваю, что я первая жертва, которая улыбается ему.

И стопроцентно уверена, что я первая, кто вскакивает и припечатывает его за горло к стене. Он пытается кричать, но я сжимаю пальцы на его шее, и крик с хриплым бульканьем умирает. В глазах Самсона отражается потрясение и смятение. Он не понимает, как мои маленькие слабые руки могут быть так сильны. Он много чего не понимает. И как же хочется его на этот счет просветить!

Я поднимаю его вверх по стене, пока его ноги не отрываются от пола. Его глаза округляются, в них плещется паника, и я замираю, наслаждаясь этим мгновением — когда охотник осознает, что сам стал жертвой, когда пытается уложить в голове, как такое могло произойти. Его лицо искажается от ужаса.

Я оборачиваюсь и вижу, что Келли тоже наслаждается этим. Она сжала ладошки перед собой, лицо светится оттого, что в этот момент совершается правосудие.

Мое внимание привлекают слабые попытки Самсона вцепиться мне в руку. Он выше меня и умудряется встать на цыпочки. Этого достаточно, чтобы снять немного давления с его горла. Я не против.

— Чтооо?.. — хрипит он.

— Любишь причинять боль другим, Самсон? — спокойно спрашиваю я, хотя сгораю в огне. Голод пожаром бушует внутри.

— Ннн…

Я сжимаю пальцы на его горле, и он хватается за мое запястье, молотя ногами по стене.

— Шшш, все хорошо, — мягко, нежно говорю я, как будто мне не все равно. Затем перехожу на шепот: — Я тоже люблю причинять боль другим. — Я еще сильнее сдавливаю его горло, и он извивается, снова вставая на цыпочки, силясь вдохнуть воздух. Я бью его стопой по пальцам ног и отпускаю.

Он с криком падает на пол и тут же отползает от меня, кашляя и хватая ртом воздух. Я сдвигаюсь, перекрывая ему путь к двери, и он шарахается назад.

— Чт?.. — сипит он, хватаясь за свое измученное горло.

Я шагаю к нему, и он как безумный, задом, на карачках, отползает и забивается всей тушей в угол. Я слышу его зашкаливающий пульс. Его сердце дико колотится, но кровь не достигает лица. Оно смертельно бледное.

— Чт… что ты такое? — наконец хрипит он.

Я лишь качаю головой. Даже если бы знала сама, ему бы не сказала. Я здесь не для этого. Я делаю к нему пару плавных шагов.

— Пожалуйста, нет! — кричит он, вытягивая перед собой руку, словно пытаясь меня остановить. Оторвать ее, что ли? — Я никогда не причинял боли тебе! Я никому не причинял боли!

— Не смей мне лгать.

Он вжимается в стену.

— Пожалуйста… — Его челюсти работают, обвислые щеки дрожат, когда он отчаянно пытается найти подходящие слова. Затем они льются из него, в спешке натыкаясь друг на друга: — Это, должно быть, какая-то ошибка.

Я медленно и многозначительно качаю головой.

— Пожалуйста… Я даже не знаю тебя!

Я опускаюсь так, что наши глаза оказываются на одном уровне, и он дергается в сторону. Наклонив голову, я мягко говорю:

— Нет. Но ты знаешь Келли. — Я бросаю взгляд в ее направлении. Она уже не кажется довольной. Она смотрит на нас расширившимися глазами, зажав рот руками. — Вернее, знал Келли.

На лице Самсона отражается искреннее замешательство. Его губы двигаются, пока мозг вспоминает, где мог слышать это имя.

— Келли Беллемор, — рычу я.

Его, наконец, осеняет.

— Это был несчастный случай.

— Что я тебе сказала по поводу лжи? — Я хлестко бью его рукой по лицу, оставляя на щеке четыре красные линии. Комнату заполняет резкий запах крови. Я чуть ли не пританцовываю сидя на корточках, мои губы изгибаются в улыбке.

Самсон замирает, видя эту улыбку. Он перестает строить из себя невинного.

— Ты наслаждаешься этим, — понимает он.

Моя улыбка становится еще шире. Знаю, что где-то мама сейчас прячет от стыда лицо.

— Ты любишь убивать точно так же, как я. — Самсон выпрямляется, возомнив, что общается с равной. — И не только это. Ты любишь… — он замолкает, подбирая слово.

— Власть, — подсказываю я.

Его лицо просветляется.

— Я не знаю, что ты такое, но знаю, что мы похожи. — Он поднимает руки и спешит добавить, будто боясь, что оскорбил меня этим: — Я не такой… особенный, как ты, но жажда убивать… — Его взгляд становится отстраненным, уголки губ приподнимаются в жуткой улыбке.

Такой же, как у меня. Я проглатываю стыд и позволяю Голоду его поглотить.

Самсон мечтательно продолжает:

— Я не мог ничего поделать, она просто… — По его телу проходит дрожь. Затем его внимание снова переключается на меня. — Я не смог бы остановиться, даже если бы этого хотел. — Он сжимает и разжимает кулаки. — Это сильнее меня. — И смотрит на меня, ища во мне понимание.

И я понимаю его. Понимаю лучше, чем он может себе представить. Потому что для меня это больше, чем ощущение власти. Я питаюсь душами. Без них я умру.

Конечно, это не объясняет, почему я так люблю их поглощать. Я провожу пальцем по щеке Самсона, и он тихо поскуливает. Мама никогда не понимала ту чудовищную тьму во мне, которая так жаждет убивать. Она хотела, чтобы я потребляла души так же, как овощи: без особого желания, просто из необходимости. Самсон, этот отвратительный кусок дерьма, понимает меня лучше, чем она. Но, в отличие от него, я хотя бы стыжусь своей слабости — во всяком случае, когда не отдаюсь ей без остатка. Как барахтающаяся в луже собака, я люблю копаться в мерзком хлюпающем месиве из человеческой плоти, но сожалею об этом, стоит крови высохнуть на мне и коже начать чесаться. Такие дурные существа, как Самсон, не испытывают чувства вины. И у них нет воспоминания-мамы, неодобрительно цокающей языком и качающей головой.